Пойте, неупокоенные, пойте

Хочется залепить ей пощечину, хоть мне и самой дурно от едкого запаха желудочного сока, заполонившего тесную машину. Хочется наорать на нее: Сука, как ты вообще умудряешься работать рядом со всеми этими алкашами, если тебя так воротит от рвоты? Но я этого не делаю. Мы съезжаем на обочину, и я принимаюсь вытирать комочки рвоты позаимствованными у Джоджо салфетками; мой собственный желудок крутит так, будто он вот-вот выпрыгнет наружу. Джоджо уже не выглядит испуганным. Он запускает обе руки в блевотину, покрывающую грудь и живот Микаэлы, и отстегивает ее верхний ремень. Она на секунду перестает дергаться, благодарно ловя воздух и вздымая освободившуюся от оков грудь, а затем начинает тянуть нижний ремень, прося Джоджо отстегнуть и его, освободить ее полностью. Джоджо хмурится. Он расстегивает последнюю пряжку и вытаскивает ее, и прежде, чем я успеваю отчитать его, резко произнести его имя, сказать Джоджо, Микаэла резко прижимается к его груди, ее маленькие руки снова обхватывают его шею, она прижимается к нему всем телом, дрожа и скуля, пока он выдыхает: Все в порядке, Кайла, все в порядке, Кайла, Джоджо с тобой, Джоджо с тобой, я с тобой, ш-ш-ш.

– Вы там закончили, нет? – спрашивает Мисти, перекидывая вопрос через плечо на заднее сиденье, словно ненужную бумажную обертку от бургера.

– Все, я устала от этого дерьма, – говорю я.

Сама не знаю почему. Может быть, потому что мне надоело вести машину и я устала от дороги, бесконечно тянущейся передо мной, дороги, на другом конце которой – Майкл, который не становится ближе, сколько бы я ни ехала, сколько бы миль я ни проезжала. Возможно, потому что часть меня хотела, чтобы Микаэла рванулась ко мне, а не к Джоджо, чтобы она вымазала апельсиново-оранжевой рвотой именно мою рубашку, ища своим маленьким загорелым тельцем мое, всегда мое, чтобы наши сердца были разделены лишь тонкими клетками наших ребер, поднимающимися и опускающимися от вздохов, чтобы наша кровь бежала по венам синхронно. Возможно, потому что я хочу, чтобы она закопалась у меня на груди, ища утешение, а не у своего брата. Возможно, потому что Джоджо даже не смотрит на меня; все его внимание уделено телу у него на руках, душе малышки, которую он старается успокоить, а мое внимание распределено сразу на все вокруг. Даже сейчас моя преданность непостоянна.

Я вытираю остатки слизистой субстанции с ее кресла, выбрасываю салфетки на асфальт, беру несколько детских влажных салфеток и протираю ими сиденье, чтобы оно пахло лишь желудочной кислотой и цветочным мылом.

– Пахнет уже лучше, – говорит Мисти.

Она наполовину высовывается из окна автомобиля, рука, которая прежде летала перед ртом, теперь прикрывает нос, словно маска.

Дорога до следующей заправки растягивается по ощущениям на долгие мили, а солнце пробивается сквозь облака и светит у нас прямо над головами. Пока мы въезжаем на заправку, сотрудница-кассир сидит на веранде деревянного здания и курит сигарету Она почти сливается со стеной, к которой прислоняется, потому что ее кожа того же коричневого цвета, что и окрашенные доски. Она открывает передо мной дверь и следует за мной внутрь, и над входом звенит серебристая гирлянда из маленьких колокольчиков.

– Скучный день, – говорит она, вставая за прилавок.

Она стройная, почти такая же худая, как Мама, а застегнутая на пуговицы рабочая рубашка висит на ней, как полотенце на веревке для сушки.

– Ага, – соглашаюсь я и направляюсь к холодильникам с напитками в глубине помещения. Беру две бутылки “Пауэрэйда” и ставлю их на стойку. Женщина улыбается, и я замечаю, что у нее нет двух передних зубов, а по ее лбу неправильной линией извивается шрам. Интересно, это у нее просто плохие зубы или, может, их выбил тот, кто оставил ей этот шрам на лбу.

Мисти ходит по парковке, держа свой телефон над головой в поисках сигнала. Все двери машины открыты; Джоджо сидит боком на заднем сиденье, Микаэла карабкается по нему, прижимает свое лицо к его шее и ноет. Он гладит ее по спине; их волосы прилипли к головам. Я наливаю полбутылки в один из поильников Микаэлы и протягиваю руки.

– Давай ее сюда.

– Кайла, иди, – говорит Джоджо.

Он не смотрит на меня, на сырой день или на пустую дорогу – лишь на Кайлу, которая начинает плакать и хватается за его рубашку, так сильно, что ее маленькие костяшки пальцев белеют. Когда я усаживаю ее себе на колени на переднем сиденье, она опускает голову на грудь и всхлипывает, ее глаза закрыты, а кулачки спрятаны под подбородок.

– Микаэла, – говорю я, – давай, детка. Надо попить.

Джоджо стоит надо мной, засунув руки в карманы, и изучает Микаэлу. Она меня не слышит – лишь икает и стонет.

– Микаэла, детка.