Пойти в политику и вернуться

По каким-то реакциям родителей я мог догадываться, что не все, происходящее в нашей стране или с ее участием, вызывает у них одобрение. Когда в 1968 году ввели войска в Чехословакию, мама с отцом отнеслись к этому однозначно. Помню, как они сидели у телевизора, и отец сказал: «Ну, идиоты! Что они делают? Зачем?» Со мной это не обсуждалось, но я и так все понял. Мне было шестнадцать, и мы с одноклассниками между собой обо всем этом, конечно, говорили.

Уже позже я узнал, что папины сестры, мои тетушки, которые всю жизнь прожили в Собинке, после пражских событий просто перестали друг с другом разговаривать. Одна из них, тетя Юля, была школьным завучем и вышла из партии по принципиальным соображениям, когда советские танки вошли в Прагу. С должности завуча ее, конечно, сняли, работала она потом до пенсии рядовым учителем математики. Но взглядов своих не поменяла, к коммунистам относилась без почтения и часто говорила: «Это все безродные коммуняки», хотя сама была совсем не дворянских кровей. А сестра ее, тетя Рая, была убежденной коммунисткой, секретарем парторганизации, делегатом съезда комсомола, во всем поддерживала партию и правительство. И тетя Юля, и тетя Рая умерли, когда я был уже председателем Счетной палаты. Интересно, что к моей политической карьере обе относились уважительно. Тетя Юля переживала, что меня когда-нибудь подставят, говорила: «Ты слишком откровенно языком болтаешь». Я обычно отвечал: «Не болтаю, а говорю то, что думаю. Как и ты». Тетя Рая тоже переживала, но по-своему. Я, конечно, поддерживал отношения и с той и с другой. Тетю Юлю уважал за критическое отношение к тому, что происходит, – это было мне близко. А тетю Раю – за то, что она была гуманитарием, как и я. Много читала и даже писала стихи. Дружила с замечательным русским писателем Владимиром Солоухиным. Мне с ней всегда было интересно.

Отдельную квартиру папе дали как сотруднику МВД в 1965 году, когда мне было уже тринадцать, и я учился в пятом классе. Трехкомнатная хрущёвка, 41 квадратный метр – две смежные комнаты, одна маленькая отдельная плюс кухня 4 метра. Я жил в проходной комнате, мы ее называли «зала». Горячая вода, ванна, свой туалет и целых три комнаты вместо одной. Это было, конечно, счастьем.

Я перешел в новую – 99-ю – школу. Переживал, потому что свою прежнюю, 308-ю, очень любил. У нас преподавали в том числе студенты старших курсов. Моя первая учительница, Нина Николаевна, как раз оканчивала пединститут – она была добрая и очень красивая, это даже мы, первоклассники, понимали. Педагог от Бога. Я вообще считаю, что хороший учитель – всегда от Бога. Если он злой, дерганый, ему в школу и соваться не стоит.

Переживал я по поводу смены школы недолго. Оказалось, что и 99-я – замечательная. Это была не блатная, а обычная районная школа с самыми разными детьми. Я быстро в ней обжился. Несмотря на то что я с детства мечтал о карьере морского офицера, у меня была явная склонность к гуманитарным наукам. Запоем читал. Для нашего классного руководителя учительницы русского и литературы Ирины Вильевны Розенберг я сразу стал «своим» учеником. Ее предметы были любимыми. С 99-й школой, которую я окончил, мне повезло во всех смыслах. Там были прекрасные учителя, свободная, очень ленинградская, атмосфера, театральные студии… Мы с моими одноклассниками до сих пор не потерялись. А в один из самых тяжелых для меня моментов, после отставки с поста премьер-министра, они решили поучаствовать в организации моей предвыборной кампании в Думу. 12 человек из нашего класса вошли в мой штаб. И мы с ними победили.

В комсомол я вступил очень поздно, уже в десятом классе – в шестнадцать лет, а принимали с четырнадцати. Как-то не хотелось терять свободу и «вливаться в ряды». Подал заявление, когда пора было думать о поступлении в училище.

Учился всегда хорошо, так что особых проблем у родителей со мной не было. Наши отношения были скорее дружескими, мне кажется, что ни отцу, ни маме и в голову не приходило, что надо с детьми держать какую-то дистанцию. Так же я пытался выстроить отношения и со своим сыном. У нас в семье не было принято кричать на детей, не говорю уж о том, чтобы поднимать на них руку. Хотя в подростковом возрасте со мной не всегда было просто. И покуривали в 10-м классе, и портвейн пили, и школу прогуливали, но не больше, чем другие подростки конца шестидесятых.