Поющие в терновнике

– Что случилось?

– Не знаю. Может быть, я сделал открытие, что святая церковь – колосс на глиняных ногах? Может быть, я продался за чечевичную похлебку? Гоняюсь за призраками? – Он сдвинул брови, поморщился, словно от боли. – Вот, пожалуй, в этом вся суть. Я и сам – только собрание избитых фраз. Это Ватикан виноват, там все очерствело и одряхлело, там нет жизни.

– А я была живая, настоящая, но ты этого не понимал.

– Но поверь, я не мог поступить иначе. Я знал, какую надо бы выбрать дорогу, но не мог по ней пойти. С тобой я, наверное, стал бы лучше как человек, хотя и не поднялся бы столь высоко. Но я просто не мог иначе, Мэгги, не мог. Как же мне объяснить, чтобы ты поняла!

Она ласково погладила его обнаженную до локтя руку.

– Ральф, милый, я понимаю. Знаю, все знаю… в каждом из нас есть что-то такое – хоть кричи, хоть плачь, а с этим не совладать. Мы такие как есть, и ничего тут не поделаешь. Знаешь, как та птица в старой кельтской легенде: бросается грудью на терновый шип и с пронзенным сердцем исходит песней и умирает. Она не может иначе, такая ее судьба. Пусть мы и сами знаем, что оступаемся, знаем даже раньше, чем сделали первый шаг, но ведь это сознание все равно ничему не может помешать, ничего не может изменить, правда? Каждый поет свою песенку и уверен, что никогда мир не слышал ничего прекраснее. Неужели ты не понимаешь? Мы сами создаем для себя тернии и даже не задумываемся, чего нам это будет стоить. А потом только и остается терпеть и уверять себя, что мучаемся не напрасно.

– Вот этого я и не понимаю. Мучений. – Он опустил глаза, посмотрел на маленькую руку – она так нежно поглаживала его по руке, и от этого так нестерпимо больно. – Зачем эти мучения, Мэгги?

– Спроси Господа Бога, Ральф, – сказала Мэгги. – Он-то знаток по части мучений, не так ли? Это он сотворил нас такими. Он сотворил наш мир. Стало быть, он сотворил и мучения.

Был субботний вечер, а потому Боб, Джек, Хьюги, Джимс и Пэтси съехались к ужину. Наутро должен был приехать отец Уотти отслужить мессу, но Боб позвонил ему и сказал, что никого не будет дома. Невинная ложь ради того, чтобы приезд кардинала не получил огласки. Пятеро братьев Клири с годами стали больше прежнего похожи на Пэдди – неречистые, стойкие и выносливые, как сама земля. А как они любят Дэна! Глаз с него не сводят, даже проводили взглядами до дверей, когда он пошел спать. Сразу видно, они только и мечтают о той поре, когда он станет постарше и вместе с ними начнет хозяйничать в Дрохеде.

Кардинал Ральф понял также, почему так враждебно смотрит на него Джастина. Дэн всей душой потянулся к нему, ловит каждое его слово, не отходит ни на шаг, и сестра попросту ревнует.

Когда дети ушли наверх, Ральф обвел глазами оставшихся – пятерых братьев, Мэгги, Фиону.

– Оставьте-ка на минуту свои бумаги, Фиа, – сказал он. – Идите сюда, посидите с нами. Я хочу поговорить с вами со всеми.

Фиа все еще держалась прямо, сохранила и осанку, и фигуру, лишь не такая высокая стала грудь и не такая тонкая талия – она не располнела, просто сказывался возраст. Молча села она в глубокое, обитое кремовой тканью кресло напротив кардинала, Мэгги сидела рядом, братья, плечом к плечу, тут же, на одной из мраморных скамей.

– Это касается Фрэнка.

Имя словно повисло над ними в воздухе, отдалось дальним эхом.

– Что касается Фрэнка? – спокойно спросила Фиа.

Мэгги опустила вязанье на колени, взглянула на мать, потом на кардинала. Сил нет ни минуты больше выносить это спокойствие.

– Говорите же, Ральф, – поспешно сказала она.

– Фрэнк провел в тюрьме почти тридцать лет, вы понимаете, что это такое? – сказал де Брикассар. – Я знаю, мои помощники извещали вас о нем, как было условлено, но я просил их не доставлять вам лишних огорчений. Право, не вижу, что пользы было бы для Фрэнка или для вас, если бы вы знали во всех тягостных подробностях, как безрадостно и одиноко ему жилось, ведь тут никто из нас ничем не мог помочь. Я думаю, его бы выпустили еще несколько лет назад, но в свои первые годы в гоулбернской тюрьме он заслужил дурную славу: слишком он был буйный, неукротимый. Даже во время войны, когда иных заключенных отпустили на фронт, бедняге Фрэнку в этом отказали.

Фиа подняла голову.

– Такой у него нрав, – по-прежнему спокойно сказала она.

Ральф помолчал, казалось, он не знает, как продолжать, и, пока он подыскивал нужные слова, все смотрели на него со страхом и надеждой, но не за Фрэнка они тревожились.