Поющие в терновнике

Но того, что ему сейчас необходимо узнать, в Кастель-Гандольфо не скажут. И он поднимается по мраморным ступеням, в багряные и алые покои, чтобы поговорить с Витторио Скарбанца, кардиналом ди Контини-Верчезе. С тем, кто, быть может, станет новым папой. Вот уже почти три года наблюдает Лион, как взгляд этих мудрых, ласковых темных глаз с неизменной нежностью обращается на одно и то же лицо; да, ответа лучше искать у Витторио, а не у кардинала де Брикассара.

– В жизни не думала, что скажу такие слова, но, слава Богу, наконец-то мы едем в Дрохеду! – заявила Джастина; она наотрез отказалась бросить монетку в фонтан Треви в залог непременного возвращения. – Мы же хотели побывать в Испании и во Франции, а до сих пор торчим в Риме, и я тут совершенно лишняя, прямо как пупок. Бред какой-то!

– Гм-м, вы полагаете, пупок – вещь излишняя? Впрочем, помнится, того же мнения придерживался и Сократ, – сказал Лион.

– Сократ? Разве? Не помню! Вот забавно, а я-то думала, что прочла чуть не всего Платона.

Джастина гибко повернулась, посмотрела на него и решила, что небрежная одежда праздного туриста куда больше к лицу ему, чем строгий костюм, в котором он появляется в Ватикане.

– Да, это точно, Сократ был твердо убежден, что пупки никому не нужны. В доказательство он даже отвинтил свой собственный пупок и выбросил.

Губы Джастины насмешливо дрогнули.

– И что же из этого вышло?

– С него свалилась тога.

– Все враки! – Она засмеялась. – В Афинах тогда никто не носил тоги. Но я с ужасом чувствую, что в этом вашем анекдоте кроется какое-то нравоучение. – Улыбка сбежала с ее лица. – Чего ради вы тратите на меня время, Ливень?

– Вот упрямая! Я же вам объяснял, мое имя произносится не Ливень, а Лион.

– Да нет же, вы не поняли… – Джастина задумчиво смотрела на искрящиеся струи фонтана, на грязный бассейн, в который накидали уйму грязных монет. – Были вы когда-нибудь в Австралии?

Плечи его вздрогнули от беззвучного смеха, но ответил он не сразу.

– Дважды я чуть не поехал туда, herzchen, но мне удалось этого избежать.

– Вот побывали бы у нас там, так поняли бы. Если ваше имя произносить по-моему, оно на слух австралийца волшебное. Ливень. Проливной дождь. Он дает жизнь пустыне.

От неожиданности Лион уронил сигарету.

– Джастина, уж не собираетесь ли вы в меня влюбиться?!

– До чего самонадеянный народ мужчины! Мне жаль вас разочаровывать, но – нет, ничего похожего. – И, как будто желая искупить свою резкость, тихонько тронула его руку: – Нет, тут другое, гораздо лучше.

– Что может быть лучше, чем влюбиться?

– Да почти все. Не хочу я, чтобы без кого-то жить было невозможно. Не надо мне этого!

– Пожалуй, вы правы. Если так полюбить слишком рано, конечно, это подрезает крылышки. Ну, а что же гораздо лучше?

– Найти друга. – Она погладила его по руке. – Ведь вы мне друг, правда?

– Правда. – Он с улыбкой бросил в фонтан монетку. – Вот так! За эти годы я набросал сюда, наверное, тысячу немецких марок, потому что хочу и дальше греться под солнцем юга. Иногда в страшных снах я снова коченею на морозе.

– Вы бы попробовали, что за штука солнце настоящего юга, – сказала Джастина. – Сто пятнадцать в тени, да еще надо эту тень найти.

– Неудивительно, что здесь вам не жарко. – Он засмеялся неизменным своим беззвучным смехом, привычка, оставшаяся от былых времен, когда засмеяться вслух значило бы искушать судьбу. – Должно быть, это от австралийской жары вы такая крутая.

– В смысле крутой нрав? Так выражаются американцы. А я-то думала, вы изучали язык в каком-нибудь шикарном английском университете.

– Нет, я начал учиться английскому в бельгийском лагере у рядовых томми, это были лондонские кокни, или шотландцы, или сельские жители, у каждого свой жаргон, каждый меня учил на свой лад, и я только его и мог понять. Одно и то же слово каждый выговаривал по-разному. Потом, когда я вернулся в Германию, я старался ходить на все английские фильмы, покупал все пластинки, сколько мог достать, а достать можно было только записи американских комиков. Но я прокручивал их дома опять и опять, без конца, пока не стал говорить по-английски хотя бы так, чтобы можно было учиться дальше.

Джастина, по обыкновению, сбросила туфли; со страхом смотрел Хартгейм, как она ступает босиком по каменным плитам, по тротуарам, раскаленным, точно сковорода на огне.

– Наденьте туфли! Настоящий уличный мальчишка!

– Я же австралийка, у нас слишком широкие ступни, туфли нам жмут. А настоящих холодов у нас почти не бывает, вот и ходим, когда только можно, босиком. Я могу пройти по выгону, прямо по репьям, и ничего не почувствую, а потом преспокойно вытащу их из подошв, – гордо сказала Джастина. – Наверное, я и по горячим угольям пройду. – И вдруг спросила: – Вы любили свою жену, Ливень?

– Нет.

– А она вас любила?

– Да. Иначе ей незачем было выходить за меня замуж.

– Бедняжка! Вы ее выжали как лимон и бросили.

– И поэтому вы во мне разочаровались?

– Пожалуй, нет. Меня это в вас даже восхищает. Но вашу жену мне очень жаль, и сама я определенно не желаю попасть в такой переплет.