Поющий омуток

Конечно, врач подумал, что фельдшер ради праздничка хватил лишнего, и хотел уже пробрать его как следует, но тут двое бережно, под руки, ввели фигуру в синем костюме, а вместо головы был у фигуры закопченный чугунок, плотно сидевший по самые плечи. В чугунке что-то нежно жужжало. Врач протер глаза, ущипнул себя за ухо, а потом велел посторонним выйти. Фельдшер усадил фигуру на стул и развел руками.

— Попытаемся снять, — решил врач.

Фельдшер осторожно потянул чугунок вверх. В нем зажужжало свирепо, и пострадавший принялся лягаться.

— Привязать его надо, — придумал фельдшер, мигом кинулся в коридор и вскоре возвратился с вожжами.

Они прикрутили пострадавшего к спинке стула, и фельдшер опять принялся тянуть чугунок. Внутри забулькало, фигура обмякла, завалилась набок.

— Может, у него голова такая, а мы откручиваем, — отступив, задумчиво сказал фельдшер.

Врач растерянно топтался вокруг стула, не ведая, что еще предпринять.

— Сейчас я молотком попробую, — осенило фельдшера, но врач такую операцию воспретил…

Словом, пришлось наряжать машину в областной центр, там хирурги распилили чугунок и высвободили голову Семена Мокеева…

Так рассказывал отец, и теперь, почти дословно все припомнив, Иришка рассмеялась. А тетка Евдокия укоризненно глянула на нее, совсем погрустнела:

— Смех-то смехом, а болтовня пошла, и Коляньке проходу не давали, все допытывались, какая у его отца голова. Да-а, ухабная у парня жизнь… Вот суди его после этого…

Нет, никакого предательства не будет, если Иришка сейчас тетке Евдокии откроется. Только не о сегодняшнем уговоре с Колянькой.

— Так-так, — поддакивала тетка Евдокия, слушая Иришку, — вот, стало быть, кто… Этого Билла что-то не упомню, а Гришка наш, деревенский. Паспорт недавно получил, в заводе учеником работает. Семья у них большая, отец, кажется, мужик самостоятельный…

— Всех вы знаете, — удивилась Иришка.

— Всех не всех, а своих, деревенских…

— Сообщить надо куда следует, — сказала бабушка.

— Да что там, Ивановна, сначала сами попробуем. Ну, спасибо, Иришка, тебе. Завтра придумаем, а пока мне некогда.

— Охо-хо, — вздохнула бабушка, проводив гостью, — что творится-то. И все, может, потому, что недосуг… Ты уж, внуча, будь поосторожнее.

Она подошла к настенной фотографии, спрятанной в рамочке под стеклом, на которой чинным рядком сидели тетя Лиза, дядя Андрей и отец, по-деревенски смущенные непривычным действом. Отец был из них самым младшим, тогда ему исполнилось десять лет. Иришке трудно было вообразить, что и отец когда-то был мальчишкой, и она принимала это просто на веру. Тетя Лиза, отцова сестра, вышла замуж за инженера в Красноярске, звала бабушку в гости, в такую-то даль, сама ни разу не приезжала. Дядя Андрей иногда проведывал бабушку, но жене его, тете Любе, все было некогда. Они жили в Москве, в Трехпрудном переулке, тетя Люба оправдывалась перед отцом и мамой, когда те у них коротко гостили: «Вы уж не осуждайте меня, отпуск маленький, ребятишек хочется к морю свозить, здоровье у них…» Они по-своему любили бабушку, помогали ей, чем могли, и бабушка понимала, что жизнь у всякого складывается по-особому и нечего осуждать человека, если он по всему горожанин. Конечно, она тосковала по сыновьям, по дочери, особенно долгими трескучими зимами, но гордилась, что вырастила их не такими уж плохими людьми. И больше всего болело сердце, когда смотрела на дядю Сергея, — он на фотографии позади всех, в военной гимнастерке, еще без погон, и глаза у него, чем-то удивленные, совсем парнишечьи… «Он тогда был всего на год старше этого Гришки», — подумала Иришка. Бабушка, когда подходит к этой фотографии, всегда расстраивается, а что будет, если узнает, что Иришка собралась с Колянькой на другой берег! Все наставления мамы об осмотрительности и осторожности словно ничего не значили, и с нетерпением следила Иришка за старинными часами, выстукивавшими кривым маятником.

Чтобы скоротать время, Иришка надумала сходить к Марте. Кобылу пока не запрягали — она шарахалась от вожжей и начинала мелко трястись. По дороге, до ряби вытоптанной подковами, Иришка поднималась к загону. Загудели, закружили пауты, но она уже привыкла к ним, не отмахивалась впустую. На пороге конюховки в тени сидел Сильвестрыч, споро ушивал дратвой какую-то кожаную штуковину. Сладковатые запахи навоза, нагретой кожи и табака держались в неподвижном воздухе, такие мирные, такие спокойные.

— К Марте небось? — кивнул старик, наматывая дратву и затягивая узел. — На траве она, за конюшнями.

Иришка поправила газетку, в которую завернула кусочки хлеба с солью, привычно, напрямую, перелезла через жерди, высохшие до костяного блеска, и увидела Марту. Кобыла понуро стояла в тени, изредка обмахиваясь хвостом. Неподалеку от нее, выпятив глыбистую холку, выискивала губами траву на ископыченной земле другая лошадь — Звездочка, лаково-шоколадная, с белым неровным пятном на лбу.