Поющий омуток

— Мы ведь вместе бегали, когда тебя отец с матерью привозили, — сказал он, перестав грести и лишь подправляя лодку веслом.

— Не помню, — призналась Иришка.

— Ну, ясно, — без обиды протянул Колянька, — много нас, голопузых, тогда было. А ты такая умытенькая приезжала, с бантиками, носилась с нами босиком, твой отец выходил тоже босиком, звал нас всех на рыбалку…

— Я вот о чем хотела тебя спросить, — чувствуя, как оттаивает внутри Колянька, протянула руку к нему Иришка. — Почему они хотя бы Марту не пожалели?

Колянька нахмурился, замедлил весла, поерзал на скамейке, словно устраиваясь поудобнее, и лишь после этого ответил:

— Они не пожалеют никого… Им самим потому что никогда больно не было.

Иришка поняла, о какой боли он говорит. Самой Иришке, до той поляны на краю оврага, тоже, пожалуй, так больно не было. Но она все-таки девчонка, у нее врожденный дар сострадания, а мальчишки, знала она, вылеплены из другого теста и могут быть жестокими нечаянно.

Видимо, в душе Билла-Кошкодава, в Гришкиной душе проросла какая-то особая жестокость, которую не могли объяснить даже такие всего натерпевшиеся люди, как тетка Евдокия и старый Сильвестрыч.

— Скажи все-таки, какие они? Подумай и скажи!

С приподнятого весла сорвались капли, Колянька посмотрел на мелкие круги, которые расплывались от них по воде, на лаково блестящую деревянную лопасть, ответил:

— Билл говорит: скучно ему всегда… А ведь все, все у него есть: маг, мотик, кинокамера, ружье централка, лайку ему отец подарил…

— Что за маг, что за мотик?

— Магнитофон, мотороллер, — с досадой пояснил Колянька. — Не перебивай, не то говорить не стану!.. Завидовал я: ничего ему предки — это он их так зовет, — ничего не жалеют. Сад содержат, на рынок ягоды, яблоки… Мать ему ноги готова мыть и воду пить. А он учиться не захотел, на заводе маленько поработал и руки в карманы: не для того, говорит, родился, чтобы спину гнуть. — Колянька сквозь зубы сплюнул за борт.

— А для чего он родился? — Иришка с вызовом подбоченилась, словно перед ней сидел сам Билл-Кошкодав. Колянька только пожал плечами и опустил весла в воду.

— Ну, а Гришка? Он ведь, кажется, на заводе. И семья у него большая. Тетка Евдокия знает…

— Все в зеркало смотрится. Шляпу ковбойскую где-то раздобыл. Сделает морду под ней корытом и смотрится. Его отец в детстве кулаком по башке за двойки учил, вот у него мозги в прерию и ускакали…

Иришка удивилась, до чего, оказывается, хорошо знал Колянька своих дружков-приятелей.

— А ты чего к ним пристал? И волосы зачем, как у девчонки, распустил? — напрямик спросила она.

— Меня из-за отца травить начали, а Билл и Гришка в обиду не давали. Да и интересно с ними было, не то что в школе или дома. А волосья, — Колянька взял рукоять весла под мышку, подергал нечесаную косицу, — волосья так: самому себе красивше кажусь.

Он криво усмехнулся, налег на весла, лицо его разгорелось пятнами. И больше не отвечал, как ни старалась Иришка разговор продолжить.

4

Ночью была парная теплынь — ни ветерка, ни шороха. Звезды лишь угадывались, водохранилище как будто само постепенно источало накопленный в избытке дневной свет, или это небо, которое никак не погасало на западе, просторно отражалось в воде.

Иришка, Петька и Сильвестрыч схоронились в травянистой ложбине, пропахшей конфетным запахом дикой мяты, и заливчик, в котором в прошлый раз Колянька укрывал лодку, был как на ладони и чудился бездонным в черной тени от яра.

Кончился вечер пятницы, в деревню понаехали с рюкзаками всякие родственники, знакомые да и просто отдыхающие, и долго желтели в избах окна, раздавались голоса, смех, возмущенный собачий лай, далеко слышные на большой воде. Поэтому тетка Евдокия не хотела особого шума, велела проследить, куда на этот раз направятся хулиганы. Петьке приказала поднять ее, а она позовет на помощь механизаторов — крепких парней. Сильвестрыч на всякий случай взял с собою ружьишко — незаряженное, для острастки, и теперь держал его на коленях, и ствол мутно и холодно поблескивал. Звуки в деревне утомленно стали пропадать, и вот наступила тишина, и все трое тоже невольно приглушили голоса.

— Ну прямо как в дозоре, — говорил Сильвестрыч, крутя головою в неизменной своей буденовке. — И, кажись, столько же мне годов, что и вам… Да-а, проскакала моя жизнь, как боевой конь. Главное что для меня было? Чтобы внуки мои не думали о куске хлеба, а думали, чем вот это, — он постучал пальцем по своему лбу, — вот это, — прижал руку к сердцу, — насытить. И чего им не хватает? — указал глазами он на водохранилище.

«Откуда узнала тетка Евдокия про Билла-Кошкодава, про Гришку, про Коляньку? — недоумевал Петька. — И что они сегодня сюда собирались?»

— Евдокия — баба серьезная, одним глазом больше видит, чем иные двумя, — уважительно пояснил Сильвестрыч.