Пока дышу...

Горохов просил Бориса Васильевича хотя бы присутствовать на операции.

— Та-ак… — сказал Архипов. — Ты хочешь знать мое мнение? Оперировать ее надо! И как можно скорее. За приглашение спасибо, но, к сожалению, я вынужден отказаться.

— Почему? — вырвалось у Горохова. — Кулагина же нет! Он уехал!

— Знаю, знаю, — с шумом выдохнув в телефонную трубку, сказал Архипов. — Вот именно, дорогой Федор Григорьевич, Кулагина нет, но пресловутая этика осталась здесь, верно? Я, голубчик, старый человек, зачем мне нарываться на скандал, подумай сам. Кулагин никогда меня не вызывал, любви между нами особой нет, все знают, так зачем быть незваным гостем, да еще в доме, где нету хозяина?

Непривычно замедленным движением Федор Григорьевич не положил, а плавно опустил трубку на рычажок серенького пузатого аппарата, погладил его, отдернул руку, словно обжегшись, и сказал:

— Все, Томочка! Поговорили — и хватит! Готовьте больную и готовьтесь сами. Проверьте операционную. С анестезиологом я займусь сам.

Горохов ждал, что она хоть слово ему скажет, — очень уж испуганные были у нее глаза. Таким испугом и заразить можно, потому что человеческие чувства — будь то паника, или благородный порыв, или страх — передаются быстрее любой инфекции.

Горохов хотел что-нибудь от нее услышать. Но Тамара Савельевна ничего не сказала, повернулась и вышла.

Когда дверь закрылась, он позволил себе шумно выдохнуть и буквально свалился в кресло. Но тут ему почудилось какое-то движение в коридоре. Он обрадовался: вдруг она не ушла, сейчас войдет, улыбнется?..

Тихонько ступая, он подошел к двери, легко нажал ручку, приоткрыл. Нет, никого не было в длинном коридоре. Он услышал только звук хлопнувших дверей лифта.

Тяжело и громко ступая, Федор Григорьевич вернулся, сплюнул в корзинку для бумаг давно потухший, изжеванный окурок, стащил с головы шапочку, взял со стола газету. Как нарочно, на весь разворот «Литературка» печатала статью знатного академика, из которой вытекало, что лекарства не особо полезны, ибо от каждого может быть и вред, что здоровье, как и честь, следует беречь смолоду, ибо от старости тебя ничто не спасет, и более всего вреда приносят необоснованные сенсации, как-то: болтовня о противораковых средствах, шумиха вокруг пересадки сердца и прочее…

В качестве иллюстрации прилагалась фотография операционной, снятой откуда-то сверху. В таком ракурсе очень интересно выглядели фигуры людей у аппаратов, стол с инструментами, огромная сфера лампы-рефлектора, под которой по идее должны были находиться больной, хирург, ассистенты…

Под фотографией была соответствующая замыслу подпись: «Все за одного».

Федор Григорьевич поймал себя на том, что мысленно брюзжит, совсем по-кулагински брюзжит: и на содержание в общем-то небезынтересной статьи, и на снимок, очень удачный, дающий весьма точное представление о том, какой сложный комплекс человеческого труда и техники заключает в себе нынешняя операционная. Чего же брюзжать? Не в том ли дело, что хотя и все за одного в этом комплексе, но командовать, резать и отвечать перед совестью и перед людьми будут не все, а именно он, Федор Григорьевич Горохов. И сейчас ему страшно. Сейчас он перед боем. Сейчас он — один.

Горохов отложил газету. Несколько минут сидел, закрыв глаза. Потом поднялся, ощущая, что немного успокоился.

«Хватит. Надо действовать», — решил он, выдвинул ящик стола, достал лист чистой бумаги, для верности записал еще раз давно известный штат, который потребуется ему в операционной.

Да, да, штат… Техника в операционной действует не сама по себе. Техника людей требует.

Итак: хирург — 1, ассистентов — 3, операционных сестер — 3, анестезиологов — 2, врач-электрокардиографист, санитарки… Но и это еще не все. Для операции на «сухом» сердце с применением аппарата искусственного кровообращения нужны врачи, техник, лаборант, биохимик…

В общем, семнадцать человек будет в операционной под его началом. Впрочем, при чем тут он? Все эти люди и все аппараты будут подчиняться той, кто окажется на операционном столе, ее организму…

В исходе операции Федор Григорьевич не сомневался. Сколько уж раз он проделал ее и мысленно, и на бумаге! Как досконально изучил все, что предстоит делать, каждый свой жест. Чижова должна выдержать. Она выдержит…

«Ну, а если все-таки телеграфировать Сергею Сергеевичу?» — против воли мелькнула мысль, но он тут же одернул себя. Припомнилась мудрость Наполеона: «Генерал, который слишком заботится о резервах, непременно будет разбит». Но вслед за этим явилось другое соображение, вполне обоснованное и трезвое: «Некогда уж теперь ни телеграфировать, ни телефонить, некогда! Человек умирает…»

Федор Григорьевич посмотрел на часы, подумал, что сегодня непременно ляжет спать пораньше — выспаться он обязан.