Пока дышу...

У Бориса Васильевича как заноза выскочила из памяти. Он вспомнил то, чего весь вечер не мог вспомнить, хотя не раз пытался: записка, которую для памяти сунул ему Горохов! Гороховские соображения по поводу операции, которую Федор считал нужным сделать одной больной. Вероятно, о ней и идет речь — Ольга Чижова, так, кажется, сказал Горохов?

— Чижова? — спросил он. — Твоя сестра — Чижова?

— Ты уже видел ее? — с испугом спросила Марчук.

— Нет. Не видел. Слышал.

Что-то во всей этой возне с Чижовой было ему неприятно: не нравилось то, что Марчук уложила сестру в клинику к знакомому профессору. Ну к чему это, честное слово! А еще сама медик. Вызывало сомнение то, что именно Горохов наметил оперировать эту, похоже, очень нелегкую больную. Бориса Васильевича интересовала судьба Горохова, хотелось бы и помочь, и посоветовать, но, не видя больной, что можно сказать? А идти с консультацией в кулагинскую клинику просто неэтично, и он, конечно, не пойдет.

— Боря, — уже в который раз, не замечая того, повторяла Марчук историю своей сестры, — ну, посмотри, ради бога, посоветуй. Я верю в Кулагина, как в бога, но Оля говорит, что какой-то там ассистент ее на операцию подбивает. Это ведь подумать страшно — операция на сердце! Я, конечно, Кулагину, как богу, верю…

— Слушай, медик ты или кликуша? — вдруг сердито прервал ее сбивчивую, почти горячечную речь Борис Васильевич. — Верю, не верю! Я, между прочим, этому ассистенту не меньше, чем твоему Кулагину, верю. Операция на сердце! Ох, ох! Я в войну сам на сердце оперировал, так это в каких условиях было!

Как это часто бывает с крайне нервными натурами, Марчук от резких, чуть не грубых слов Архипова постепенно успокаивалась, лицо обмякло, стало безвольным, пассивным.

— Ну, ну! Ну, ну, Боря, ты не сердись! — повторяла она. — Я уверена — ты ее посмотришь, не откажешь мне…

Ничего подобного он ей не обещал, да и обещать не мог, и оттого, что она уверена была в его консультации, он чувствовал себя особенно неловко, скверно как-то, и еще добавлялось то, что он забыл — ну, просто-напросто забыл! — ознакомиться с запиской Горохова. В общем, он вовсе ничего не мог сказать Шуре, хотя видел, в каком тяжелом душевном состоящий она находится.

Впрочем, нет, если быть до конца честным, он чувствовал себя виноватым не столько перед Шурой и неведомой ему ее сестрой Ольгой, сколько перед Федором Гороховым. Нехорошо! Парень, видно, мучается, аж щеки запали, а поддержать его некому. Своего шефа имеет, да еще какого, а к соседу советоваться бежит!

Архипов поглядел через стол на дочь, но встретился взглядом не с ней, а с молодым Кулагиным. Тот не отвел глаз, хотя Борис Васильевич смотрел на него в упор и, кажется, не слишком доброжелательно. Что поделаешь! Он и не скрывает, от самого себя по крайней мере, что предпочел бы видеть рядом с Леночкой не кулагинского сына, а, скажем, того же Горохова.

Но красив, подлец! Как статуя красив, холодно даже от такой красоты. Вот и говори после этого, что наследственности нет. Небось от крестьянской лошадки рысачок не родится.

— А что у тебя там было с этим Кулагиным? — спросил Борис Васильевич Марчук.

— Что ты, Боря! Ничего у меня не было, — сказала Шура просто и грустно. — Он вообще из госпиталя на демобилизацию был направлен. У меня только рентгеновский снимок на память остался, — попыталась она пошутить.

— Разве он был ранен? — удивился Архипов. Кулагин никогда об этом не говорил.

— Ранение было пустяковое, он бы с ним в часть вернулся. Язва у него была.

Архипов еще больше удивился. Ему, врачу с зорким глазом, Кулагин всегда представлялся великолепным образчиком здорового человека.

— Подозрение было. Кажется, потом не подтвердилось, — продолжала Марчук. — Он же на фронте простым солдатом был. Ему было просто демобилизоваться. Боря! — снова взволнованно взмолилась она. — Он еще не уехал. Ну позвони, ну спроси его сам, он тебе больше скажет…

Она просто теряла самообладание, как только возвращалась мыслями к сестре.

— Ну пойдем, — решительно сказал совершенно протрезвевший Борис Васильевич. — Сколько сейчас времени?

После шумного застолья прохладный кабинет Архипова встретил их сочувственной тишиной. Только очутившись здесь и закрыв за собою дверь, Борис Васильевич понял, что очень устал. И не от этого шумного дня, а от постоянного беспокойства, от треволнений, которые с годами не только не кончаются, как он когда-то надеялся, а, наоборот, наплывают откуда-то все ближе и неожиданней, как горы из тумана. Вот хоть бы этот кулагинский Славка. Месяц назад никто о нем и не думал, а сейчас не хочешь, да думается. Лена смотрит на него, как на божество, а что́ еще это божество ей преподнесет, никому не ведомо.

Кулагин подошел быстро, хотя сначала, как водится, трубку взяла его супруга.