Пока есть Вторник. Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

Семья всегда была краеугольным камнем моей жизни. В армию я пошел не из-за семейных проблем и не для того, чтобы сбежать из дому. Благодаря Рональду Рейгану и его видению великого общества, основанного на нравственности и усердном труде, я поступил на государственную службу. Когда Америка нуждалась в нас, Буш сказал людям покупать стиральные машинки (занимайтесь своими делами, а войной займутся военные), а Рейган, как и Кеннеди до него призывал нас подавать личный пример. Я выбрал армию, чтобы послужить обществу. Наверное, это был мой ответ отцу. Он был экономистом и боролся с диктаторским режимом на Кубе с помощью слов и цифр. Подростком я участвовал в уличных гонках, организованных в качестве протеста против Кастро, и поддерживал движение «Эрманос аль рескате» («Братья спасения»), которое поддерживало попытки кубинского народа освободиться от диктатора активными ненасильственными мерами. Хотя папиных методов я не одобрял, но никогда не ставил под сомнение его прямоту, ум и честь. Этим человеком я восхищался. Взрослея, я хотел стать похожим на него, но только по-своему.

Когда я вернулся после первого срока в Ираке, из всех людей я хотел видеть только родителей. Для меня они и были душой Америки.

Но родители не прилетели, чтобы встретить меня в бывшем арсенале в Форт-Карсоне, как все другие семьи. Здесь я сам был виноват. Сказал, что не нужно лететь так далеко, ничего страшного, если я приеду к ним в Вашингтон через несколько недель. Зря я так. Сойти на землю с транспортного самолета после участия в военной кампании было сильным переживанием — одновременно воодушевляющим и сбивающим с толку. Я был переполнен ощущением легкости и радости. Все побежали скорее обнять своих жен, мужей, детей, девушек, родителей, а я пробирался сквозь толпу в одиночестве и чувствовал, как моя радость превращается в разочарование. Я был отрезан от мира, который узнал в Ираке, но так как никто не пришел встретить меня здесь, дома, то частью этого мира я себя тоже не ощущал. Я все шел и шел один с территории бывшего арсенала под яркое солнце Колорадо.

В конце второго срока я не просил родителей встретить меня. Даже не могу сказать почему. Наверное, мне просто никого не хотелось видеть, даже их. К тому времени я стал другим человеком. Изолированным. Тревожным. Постоянно думающим о войне и о прошлом.

Наверное, я не совсем еще вернулся, из-за этого и не хотел встречаться с людьми, которых всегда любил. Как бы я ни прятал свои шрамы от родителей, они все равно все знали. Родители всегда знают. Поэтому мой папа в момент слабости отрезал:

— Ты не станешь одним из этих сломленных ветеранов.

Он не узнавал собственного сына, и ему было страшно.

Через несколько недель он отправил мне электронное письмо, призывая одуматься. Помимо прочего он писал:

«Я поражен, огорчен и обеспокоен (и не только)… Я глубоко убежден, что ты принял неверное решение (отказавшись от места в Нью-Йоркском агентстве по управлению в ЧС), которое может сильно повлиять на твое будущее — и отнюдь не лучшим образом. Некоторые симптомы меня крайне тревожат: например, я считаю (и настаиваю!), что ты напрасно присоединяешься к группам ветеранов-инвалидов. Моему волнению есть несколько причин. Первая: я полагаю, что многие члены таких групп (хотя они поддерживают друг друга) в конце концов попадают в ловушку — порочный круг: помогают один другому извлечь максимальную выгоду из льгот по инвалидности. Тем самым они усугубляют свою немощь и подпитывают желание жить на подачки государства, вместо того чтобы преодолеть инвалидность. Вторая причина: я также думаю, что члены таких групп утягивают друг друга в пропасть, к „наименьшему общему знаменателю“ наподобие слабейшего звена в цепи».

Я ответил восемь часов спустя, в полвторого ночи, и мне кажется, что это мое письмо, как ничто другое, подводит итог выбранному мною после Ирака жизненному пути: