Пока я жива

Как искры от костра, опускающиеся мне на волосы и одежду, все падающие тела согласно закону всемирного тяготения непременно оказываются в земле.

Я с удивлением обнаруживаю, что лежу на траве и смотрю вверх, на бледное лицо Адама в нимбе облаков. Я стараюсь собраться с мыслями.

— Не двигайся, — говорит Адам. — Кажется, у тебя был обморок.

Я пытаюсь заговорить, но язык еле ворочается, и я лежу молча.

— У тебя диабет? Тебе нужно сладкое? Если хочешь, у меня есть банка колы.

Он садится рядом, ждет, пока я приподнимусь и протягивает мне колу. Сахар попадает в кровь, и у меня шумит в голове. Я очень слаба, почти бесплотна, но мне гораздо лучше, чем раньше. Мы с Адамом смотрим на огонь. Вещи из коробок сгорели дотла, а от самих коробок остались лишь обгоревшие куски картона. Платье словно растворилось в воздухе. Угли еще не остыли, их тусклый свет притягивает мотыльков, и глупая букашка летит на огонь. Ее крылышки с треском вспыхивают и обращаются в прах. Мы не сводим глаз с того места, где только что порхал мотылек.

— Ты часто работаешь в саду? — спрашиваю я Адама.

— Мне это нравится.

— Я за тобой наблюдаю. Смотрю в окно, как ты копаешь и все такое прочее.

— Правда? Но зачем? — изумляется Адам.

— Мне нравится на тебя смотреть.

Он хмурится, как будто раздумывая над моими словами, хочет что-то сказать, но отворачивается и оглядывает сад.

— В том углу я хочу устроить грядку, — сообщает он. — Горох, капуста, салат, фасоль. Ну и так далее. Это все больше для мамы, чем для меня.

— Почему?

Он пожимает плечами, переводит взгляд на дом, как будто от упоминания о ней его мама подойдет к окну.

— Она любит сад.

— А твой папа?

— Мы живем вдвоем с мамой.

Я вижу на тыльной стороне его ладони кровь. Адам замечает мой взгляд и вытирает руку о джинсы.

— Ладно, мне надо работать, — говорит он. — Как ты себя чувствуешь? Если хочешь, допивай колу.

Я медленно бреду по дорожке, и Адам идет рядом со мной. Я так рада, что сожгла фотографии и дневники, что Зоино платье сгорело. Кажется, будто теперь все пойдет иначе.

У калитки я поворачиваюсь к Адаму.

— Спасибо за помощь, — благодарю я.

— Всегда пожалуйста, — отвечает он.

Адам стоит, засунув руки в карманы. Он улыбается, потом отводит глаза и упирается взглядом в ботинки. Но я знаю, что он меня видит.

Девять

— Не знаю, почему вас послали сюда, — говорит регистратор.

— Нам назначено, — сообщает ей папа. — Мне звонила секретарша доктора Райана и просила прийти.

— Не сюда и не сейчас, — возражает регистратор.

— Именно сюда и сейчас, — настаивает отец.

Регистратор фыркает, лезет в компьютер и просматривает страницу.

— Вы на люмбальную пункцию?

— Нет, — раздражается папа. — Доктор Райан вообще сегодня в больнице?

Я сижу в приемной и слушаю, как они препираются. Рядом, как обычно, кучкуются пациенты: собравшаяся в углу компания в шапках обсуждают понос и рвоту: все собеседники подключены в переносным насосам для химиотерапии. Какой-то мальчишка вцепился в мамину руку; слабенькие новые волосы на его голове одной длины с моими. Девушка без бровей делает вид, будто читает книгу. Брови она нарисовала поверх очков. Девушка замечает мой взгляд и улыбается. Но я не реагирую. Я взяла за правило не общаться с умирающими. Добром это не кончится. Как-то я подружилась с одной девочкой. Ее звали Анжела. Мы каждый день переписывались по электронной почте, а потом она вдруг замолчала. Наконец ее мама позвонила моему папе и сообщила, что Анжела умерла. Мертва. Вот так. А я даже ничего не знала. И тогда я решила, что больше не буду общаться ни с кем из больных.

Я беру журнал, но не успеваю даже открыть его, как папа хлопает меня по плечу.

— Наша взяла! — говорит он.

— Ты о чем?

— Мы были правы, а она нет. — Папа весело указывает на регистратора и помогает мне подняться. — Эта дурища не смыслит ни уха ни рыла. А теперь, вероятно, нас проводят к самому светиле.

У доктора Райана подбородок испачкан в чем-то красном. Мы сидим за столом напротив него, и я не могу отвести взгляд от этого пятнышка. Я гадаю, что это — соус к спагетти или суп? Или доктор только с операции? Может, это сырое мясо?

— Спасибо, что пришли, — произносит он и потирает колени.

Папа придвигает мне стул и прижимается коленом к моей ноге. Я судорожно сглатываю, борясь с желанием вскочить и убежать. Если я не буду слушать, то не узнаю, что скажет врач, и тогда, может, это не сбудется.

Но доктор Райан говорит не раздумывая:

— Тесса, боюсь у меня плохие новости. Последняя люмбальная пункция показала, что рак проник в спинномозговую жидкость.

— Это плохо? — в шутку спрашиваю я.

Но доктор не смеется.

— Очень плохо. Это означает, что поражена центральная нервная система. Я знаю, это трудно принять, но события развиваются быстрее, чем мы полагали.

Я упираюсь на него взглядом:

— События?

Он ерзает на стуле:

— Тесса, у тебя наступило ухудшение.

За его столом большое окно, и в него мне видно верхушки деревьев. Я вижу ветки, увядающие листья и кусочек неба.

— И насколько плохи мои дела?

— Зависит от того, как ты себя чувствуешь. Упадок сил, тошнота? Ноги болят?

— Немного.