Пока меня не было

Вот уже три года как я вернулся из Америки в Россию, но так и не решился начать жить здесь полноценной жизнью. Я словно замер, остановился на границе, не желая делать окончательный выбор. И дело не в том, что я люблю Америку больше России – я ее не люблю, но в то же время мне не хочется полностью принадлежать ни одной из стран; я знаю как требовательна и деспотична бывает эта любовь, доводящая человека до самопожертвования – я не собираюсь терять рассудок по доброй воле в свои годы, большую часть которых я посвятил тому, чтобы выбраться из-под груза навязанной мне обреченности, упакованной в обертку, на которой веселятся герои отечественных мультфильмов. Чем гениальней рисунки, скрывающие ужас, тем тверже камень, в которое превратится твое сердце, когда ты вырастишь. Я люблю Россию, как единственную в своем роде страну, гражданство которой мне невозможно утратить. Я лишь хочу слегка отклониться от пожирающего человеческие жизни вектора ее истории, от которого веет ледяной могилой, подвалом, кровью миллионов ее солдат погибших на полях брани, в которых вязнут все обывательские мечты о покое, за который невидимые глазом мздоимцы требуют отдать свою душу вместе с потрохами домочадцев.

Едва ли можно обмануть судьбу, но я все же постараюсь. Я – таракан, готовый забиться в щель, чтобы избежать рекрутского набора.

Если бы мне предлагалось выбрать себе родину, я бы остановил свой выбор на Австро-Венгрии, и не беда, что такой страны больше не существует.

Как все-таки хорошо застрять где-то между. Выбрать себе золотую середину и основать на ней свое царство. Забившись в щель шевелить в темноте усиками, копя знания и дожидаясь смены эпох: когда-то да должна настать эпоха межумочных тварей, выбравших себе покорное существование на границе света и тьмы.

Итак, главное из всего вышеизложенного то, что сегодня я проснулся, встал на весы и весы показали восемьдесят пять с половиной килограммов. Это говорит о том, программа детокса начала давать результаты, я возвращаюсь к своему привычному весу, но уже в несколько ином качестве человека, пережившего искушения и метаморфозы, которые сопуствовали моему возвращению в Россию три года назад.

Мне хотелось бы стать своего рода насекомым, а не человеком, поскольку у человека слишком много обременений и ограничений. У него слишком сложно устроен пищеварительный тракт, он слишком нацелен на потребление, он падок на всякого рода искушения и подвержен слабостям и болезням. Не случайно эмигранты второй волны уделяли такое значение разнообразию сортов колбас на витринах буржуазных магазинов. У насекомых нет друзей, нет родины – у них есть среда обитания, которой они органичены, и где созданы отличные условия для их выживания и размножения.

Если я заговорил о размножении – это хороший знак. Вчера я заснул только после укола анальгина, но сегодня мои мысли уже оторвались от источника боли.

Однажды я пережил сильнейшее вздутие живота и мне пришлось обратиться за экстренной помощью в местный госпиталь.

К тому моменту, когда дело дошло до УЗИ, я напоминал себе роженицу. Рядом со мной сидела супруга, я лежал без штанов на столе, прикрытый полотенцем, живот блестел от нанесенного на него геля, позволяющего улучшить картинку на мониторе. Исследование проводил молодой симпатичный американский доктор, и я даже воображал, что он сейчас мне назовет пол моего ребенка, ради которого я терпел все эти многочасовые страдания. Я попросил супругу сделать фотографию, но доктор вежливо отказался от этой чести, тем самым лишив меня документального свидетельства одного из самых интимных моментов в моей жизни. То был один из сильнейших приступов панкриатита, но докторам так и не удалось установить истинной причины моих страданий, практически лишивших меня рассудка.

Тогда я не смог оценить всех преимуществ этого метода борьбы с рациональным началом в себе. Но шаг за шагов, боль приучила меня к практике самоочищения. В чем я уверен наверняка – по доброй воле я бы ни за что не согласился на то, чтобы пройти эти испытания – мне бы просто не хватило духа.

За мудаками возвышался прекрасный лес, но мудакам удавалось искустно его скрывать.

Конечно, я не был в Берлине, возможно там все иначе, и, как знать, обратись бы я за помощью там, то меня бы вылечили, особенно если бы я сделал это вовремя, но так уж случилось, и нечего пенять на то, что нормального сообщения с Берлином в мою молодость не было, и с тех пор прошла, прокатилась целая бездна времени, и я уже свыкся как-то со своим состоянием, которое приобрело хронический характер и стало чем-то вроде черты моего характера – скверной, надо признать, черты, за которой уже и характера-то и не видно, как за мудаками леса.