Пока мы можем говорить

– Алхимики занимались неорганической природой, – заметил Борис. – У них, как вы знаете, только одно было на уме…

– Да-да, – пригорюнился Георгий. – Конечно. Может, вам странно такое слышать, но не все, что мы знаем, мы специально учим. Многое мы просто вспоминаем, ну примерно так, как вспоминает душа в представлении древних греков – они называли это явление эпохэ. Вы диалоги Платона читали, конечно?

– Вы же в претензии к философии.

– Мы и к науке в претензии. Но это не означает, что книжки не надо читать. А что, вы сами не видите, что весь массив накопленных знаний, весь интеллектуально-мыслительный бэкграунд, простите за выражение, вся эта семь-на-восемь чушь вавилонская становится решительно бесполезной, когда цунами слизывает целую префектуру в Японии или когда кучка сумасшедших экстремистов захватывает и мучает маленьких детей? Или когда от голода вымирают миллионы в Сомали и с этим не справляются никакие гуманитарные миссии? И никакие сложные расчеты аналитиков, никакой многофакторный анализ проблемы не решает. И самое страшное, что взять да просто накормить этих бедолаг – тоже проблемы не решает, а порой только усугубляет ее. Арви, по сути, только в начале двадцатого века нащупали свою область практики, оформили ее. Как появились ивентагены? Мы их себе представили. Вообразили. Поняли, что они должны быть. И таки да! Они – есть. Есть не объективно, не для всех. В естественно-научном смысле их как бы и нет вовсе. А в нашем лингвоцентристском мире и в нашей практике лингвоархеологической они есть. Поэтому можно сказать, что ивентагены появились в результате мыслительного эксперимента. Как вакуум у Галилея.

– Как что? – Борис не уловил аналогии.

– Галилей однажды сказал… ну, предположим, коллегам своим сказал: «Чуваки, слушайте сюда: тела падают с одинаковой скоростью». А они ему: «Ну, Галилей, ты это… не гони. Возьми кирпич и перышко и сбрось их с крыши». И тогда Галилей, глядя на всю эту шушеру слегка сверху вниз, как и положено настоящему гению, говорит… Что он говорит, Борис?

– Да кто ж его знает…

– Плохо учили физику в школе. Он говорит: «Тела падают с одинаковой скоростью в пустоте». И в этой истории не было бы ничего удивительного, если бы не один момент. Понятия «вакуум» тогда не существовало. Только через сто пятьдесят лет Торричелли изобрел свою торричеллиеву пустоту, колбу эту самую. Идею вакуума Галилей себе просто представил. Помыслил. И поставил мыслительный эксперимент. Примерно так же в тысяча девятьсот четвертом году мои прабабка и прадед, латыши Валдис и Лолита Касванде, сначала описали, а после извлекли первый ивентаген. Вот именно в такой последовательности. Вначале описали, а после извлекли. С тех пор мы вскрываем эти консервные банки. У нас есть линия собственных исследований, есть свободный поиск, в который так любит играть молодняк. Еще мы выполняем частные заказы разного уровня. Ну как частные… К примеру, приватную просьбу японской императорской семьи о проведении работ на станции Пинфань, где во время Второй мировой был расположен жуткий лагерь «Приют», можно считать частным заказом?

– А зачем это нужно было японской императорской семье? – удивился Борис. – Впрочем, должен признаться, что я не только в физике, я и в истории не очень силен.

– А для очистки совести. Вот буквально. «Приют» – страшный груз на совести японцев. Есть зло человеческое, а есть нечеловеческое. Там творилось нечеловеческое зло и порождало вокруг себя волны, которые не просто искажали реальность, а выворачивали ее наизнанку. Мы работали там вдесятером. Сказать, что тяжело пришлось, – ничего не сказать. Любопытно, что именно тогда, когда тяжело так, что почти невыносимо, у меня, да и не только у меня, возникает ощущение, что чего-то нам недостает, что-то мы забыли. Умели что-то, к примеру, а потом вдруг разучились. Это как людям иногда кажется, что они умели летать когда-то давно… У нас есть один общий сон, родовой, так сказать. Один на всех. Хотите, расскажу, о чем?

– Давайте.