Пока мы можем говорить

Алехандра ждала его, как обычно, к ужину. Уже не бегала к окну – с большим животом бегать она не могла, – а подходила медленно, вразвалочку, смотрела во двор, в ту сторону, откуда он всегда появлялся. Старалась дышать помедленнее и говорила себе: все в порядке, еще пять минут, и он придет. Но все было не в порядке, совсем не в порядке! Часы на стене показывали половину десятого, его рабочий телефон молчал, и все лампочки в доме горели тускло, как будто упало напряжение в электросети. Но электричество здесь было ни при чем. Это ее растущая тревога изменяла мир вокруг, заставляла Алехандру хрустеть пальцами, с силой тереть виски, маленькими глоточками пить воду с лимоном и ходить из угла в угол, шепча: «Возвращайся, ну возвращайся, Пресвятая Дева Мария, пусть он вернется, веди его ко мне, охраняй его в пути…»

Он позвонил в дверь в тот момент, когда Алехандра в очередной раз держала в дрожащей руке стакан с водой. Она разжала пальцы, стакан упал и разбился вдребезги, она пошла к двери по хрустящим осколкам, которые ощутимо впивались в веревочные подошвы ее разношенных домашних туфель.

– Что? – спросил он, увидев ее лицо, сделал широкий шаг и взял ее за плечи. – Что? Говори!

Она смотрела на него снизу вверх и молчала, потому что никаких слов у нее не было. Она забыла все слова. Она и не слышала его почти, видела только, что его губы шевелятся. Она онемела и оглохла и только вдыхала запах его рубахи – смесь оттенков табака «Голден Вирджиния», теплой кожи и горьковатой туалетной воды. Лампочки в люстре горели так, будто в каждой было по двести ватт. Когда-то Мария рассказывала о своей матери, о двоюродной бабушке Алехандры. О том, как через много лет после развода она встретила одного человека. Чем уж так поразил этот человек ее душу, окружающим было невдомек. Мужчина как мужчина, спокойный, вежливый, может быть, излишне мягкий. Такую мягкость одни принимают за безвольную мягкотелость, а другие – за мудрую уступчивость, которая является не чем иным, как проявлением скрытой силы. Но так, чтобы что-то в нем такое уж особенное было… А все потому, что они не могли видеть его ее глазами. Никогда раньше ей не приходило в голову заходить в церковь чуть ли не ежедневно, чтобы молиться о его здоровье. Ради чужого мужика-то! – с чувством подчеркивала Мария. Не сват, не брат, не венчаны и даже в мэрии не регистрировались. Но она так любила его, что разучилась говорить. Ни с ним не могла говорить, ни о нем, ни о чем другом. «Душевное потрясение, – сказал доктор, живший по соседству. – Сродни болезни. Она очарована. Заговорит, когда разочаруется. Путь он ее обидит как-нибудь, что ли… Поговорите с ним. Ради пользы дела». Но он не мог ее обидеть, никогда. Она молчала, а он гладил ее лицо и смотрел в ее глаза. Окружающим они действительно казались умалишенными, коими, по сути, и являлись. Заговорила она, только когда у тринадцатилетней Марии случилось опасное заражение крови – вот тогда проснулся у женщины материнский инстинкт, заслонив собой все прочие виды инстинктов. Алехандра из этого длинного рассказа запомнила главное: сила чувства может и убить.

– Я всегда буду возвращаться к тебе, – сказал Андрес, глядя на нее сверху вниз без улыбки, почти сурово, будто она в чем-то провинилась. – Я никогда не брошу тебя, ни за что и ни ради кого. Извини, что заставил ждать. У меня была поздняя встреча, и я не мог ее ни отменить, ни перенести. Я слишком долго и с большим трудом договаривался с этим человеком. От нашей с ним встречи многое зависело.

– Ты брал у него интервью? – уточнила Алехандра, отмечая, как тугой узел тревоги и беспокойства начал медленно развязываться в ее груди.

– Что? Да, интервью… Ты обещала мне мясо и спаржу на ужин. Я могу рассчитывать? На маленький кусочек мяса, а, pequenita?

– Но ты мог бы позвонить… – неуверенно сказала Алехандра, беспокоясь, чтобы он не увидел в ее словах упрека. – Или не мог?

– Не мог.

После ужина лежали на диване в гостиной, обнявшись, для уюта укрывшись льняной простыней. Стояла такая теплая ночь, что можно было ничем и не укрываться, но они оба никогда не могли уснуть, не укутавшись предварительно хоть во что-нибудь.

– Как тебя твоя мама называла? – спросила Алехандра, приподнялась на локте и провела пальцем по его рту. Он поймал ее палец теплыми губами, немного подержал и отпустил.

– Поросенок. Это было очень давно, почти полвека назад. Я у тебя старый дядька, pequenita.

– Нет. – Алехандра повозилась, поудобнее пристраивая голову на его груди. – Какое имя у тебя, ну то, настоящее?

– Андрій. Иногда она называла меня Андрійко. Когда обращалась ко мне, говорила «Андрію». Это звательный падеж…

– Я знаю, что такое звательный падеж.

– Ты молодец. Она настояла назвать меня так, как звали моего отца. Она вообще не хотела слышать ни о каких других именах… Да ты спишь, медвежонок…