Пока не пропоет петух

Мы спускались, споря друг с другом. Она не дала мне начать разговор о Дино. Кате сказала, что сейчас нужно действовать сообща: кричать, бастовать, навязывать свои требования. Сказала, что по крайней мере в эти дни, возможно, не будет воздушных налетов, и нужно этим воспользоваться, вырвать у правительства мир. Она уже знала, чего стоит это правительство, все они одинаковые, говорила она, но в этот раз они боятся, им нужно спасаться, достаточно дать им пинка.

— А немцы, — спросил я, — и те, другие?

— Но ведь ты же сам говорил, что мы должны пробудиться и со всем покончить.

— Кате, с какой же страстью ты говоришь, — удивился я, — ты стала революционеркой.

Она назвала меня глупцом, мы дошли до трамвая. Мне так и не удалось поговорить о Дино. Было непривычно так много говорить о политике, и в трамвае все по привычке боязливо понижали голоса. Колонны портиков и стены были оклеены листовками, объявлениями. По праздничным, не залитым кровью улицам шагали удивленные люди. Кишмя кишел народ, все суетились, как после массированного воздушного налета.

Кате побежала в больницу, и мы расстались. Она мне сказала, что, возможно, ни она, ни парни не вернутся в остерию сегодня вечером.

— А как же Дино? Бросишь его одного?

— Дино вместе с Фонсо и другими впереди всех. Сегодня вечером мы будем с ними.

Мне стало не по себе. Пока мы обменивались шутками около калитки, Дино мне об этом не сказал, даже не намекнул. Кате меня только спросила: «Где ты ешь?».

Оставшись один, я бродил по Турину. И в самом деле, он был как после вчерашних пожаров. Произошло нечто грандиозное, вроде землетрясения, для чего подходящей сценой могли быть только рассеянные по улицам древние руины и недавние, кое как прикрытые развалины. Все, что приходило в голову, и о чем говорили было смешным и неподходящим. Пробежала ватага ребятишек, таща за собою привязанный к веревке латунный герб. Они орали, обратившись к солнцу, а герб гремел, как кастрюля. Я подумал, что и Дино такой же, а ведь еще вчера он собирался отправиться на войну.

Перед зданием Фашистского союза стояло оцепление времен осадного положения. На солдатах были каски, в руках ружья, они охраняли покрытую обгоревшими бумажками улицу, разбитые окна, пустой подъезд. Прохожие обходили оцепление. Солдаты скучали и развлекались, как могли.

На углу я столкнулся с братом Эгле. Он был в военной форме с нашивками и ремнем и возмущенно разглядывал улицу.

— О, Джорджи, — крикнул я, — отпуск закончился?

— То, что произошло, не должно было произойти, — сказал он. — Это конец.

— О чем говорят в армии?

— Да ни о чем. Ждут. Ни у кого нет смелости напасть на нас. Стадо слабаков.

— А кто должен напасть на вас?

Джорджи удивленно, с обидой посмотрел на меня.

— Все бегут, все боятся, — продолжал он, — а ведь двадцать лет ждали, чтобы отомстить. Я надел форму, форму фашистской войны, и ни у кого не хватает смелости сорвать ее с меня. Нас мало. Эти слабаки не знают, что нас мало.

Тогда я сказал ему, что приказы отдавал король, и что переворот исходил от него. А королю нужно подчиняться.

Он все так же недовольно усмехнулся: «И вы туда же. Не понимаете разве, что это только начало? Что нам нужно защищаться?».

И ушел, сжав губы. Я провожал его взглядом, пока он не смешался с толпой. Много ли таких, как он? Я спросил себя, все ли Джорджи, все ли прекрасные мальчики, которые воевали, так смотрят на нас в эти дни.

«Война проиграна, но не закончена, — бормотал я, — люди еще будут умирать». И смотрел на лица, на дома. «До того как закончится лето, сколько из нас еще ляжет в землю? Сколько крови еще обрызгает стены домов?». Я смотрел на лица, в глаза тех, кто шагал по улицам, на спокойную сутолоку. «Беда коснется вот того блондина. Коснется кондуктора трамвая. Той женщины. Продавца газет. Той собаки».

Кончилось тем, что я пошел в сторону Доры, где работал Фонсо. Я бродил по проспектам за мостом; справа поднимался огромный светлый холм. В этом квартале располагались большие дома для рабочих, луга, каменные оградки, сельские домишки, оставшиеся от того времени, когда здесь были деревни. Небо было более жарким и более открытым, люди — женщины и ребятишки — кишмя кишели между тротуарами, травой и лавками. Стены украшали появившиеся ночью огромные надписи — следы неосторожного энтузиазма.

От места работы Фонсо, огромного ангара в глубине луга, слышался лязг и глухие удары машин. «Значит, работают, — сказал я себе, стоя у ограды — ничего не изменилось». На этих улицах, где больше всего страдали и надеялись, где в те времена, когда мы были детьми, пролилось столько крови, день проходил спокойно. Рабочие трудились, как вчера, как всегда. Кто знает, быть может, они думали, что все закончилось.