Пока не зазвонил телефон

— Ты думаешь, я такой тупой и не понимаю, что Янина не обрадуется, проснувшись взаперти? — Гущину внезапно показалось, что маньяк смотрит на него как на выключенный телевизор. Представляет на темном экране какие-то собственные картины, мечты, далекие от действительной реальности. — Я типа надеюсь на стокгольмский синдром? Нет, мент, — чуть «прозревший» убийца подался вперед, — все будет совсем не так. Вначале — да, я дам ей выплакаться. Скажу, что был вынужден так поступить, но ничего объяснять не буду. Сама поймет через годы, когда отец… повесится. Когда его найдут в петле с сережками «русалок» в кармане и запиской «Простите». Такую записку он оставил матери, когда ушел к Женьке. Там было одно слово печатными буквами — «Простите». Как думаешь, майор, я смогу такими же крупными буквами написать одно-единственное слово, а? Как думаешь, мама вспомнит ту, первую, записку? Подтвердит, что отец так извиняется в предательстве? А что будет, когда вместе с сережками в кармане бати найдут лоскуток платья Янины с кровавым отпечатком его ладони… Чему поверят? Фактам или оставшимся вопросам к мертвому серийному убийце?!

Гущин мрачно слушал рассуждающего монстра и понимал, что тот все здорово продумал. Его плану и в самом деле могло помешать лишь признание отца о происшествии на берегу. Но продолжать надеяться, что Львов продолжит скрытничать, когда пропадет его приемная дочь, наивно.

Или Михаил предусмотрел нечто и на этот случай. К примеру, он будет бесконечно оживлять «маньяка» Редькина. А после, через годы, действительно повесит папу.

— Я понимаю, мент, — воодушевленно делился планами психопат, — накрепко связать меня и Янину должен ребенок. И потому мой батя еще поживет. Когда Янина родит мне сына, я приведу ее домой, скажу всем, что не мог иначе поступить… Я спас Янину от «серийного убийцы», которого не смог выдать полиции. Не сумел сделать выбор между родным отцом и любимой девушкой и предпочел спрятать ее здесь. Правду рассказал после того, как тот, кто ей угрожал, повесился…

«Шито белыми нитками, — подумал Гущин. — Но Миша в это верит. От плана не отступит».

— А как ты вообще объяснишь похищение Янине? Ты ее подманил, усыпил, привез сюда…

— Я?! — нажимая себе на грудь, воскликнул Водяной. — Она ж меня не видела, я ей сзади нос марлей с хлороформом закрыл и усыпил тихонько! Когда-нибудь я ей скажу, что отбил ее у Редькина. Увидел, как он несет ее к лесу, и отбил! А потом привез сюда.

— А откуда ты узнал, что Редькин действует заодно с твоим отцом и вроде как приказал похитить подельнику дочь, пока сам создает себе алиби?

— Профессионально мыслишь, мент, — похвалил майора монстр. — Но это все нюансы. Скорее всего, скажу, что, когда дрался с Федей за свою принцессу, тот мне постоянно твердил, что действует по приказу бати.

— И ты Федю после этого отпустил?! Как и отца не сдал полиции?

— А он сбежал, — хмыкнул убийца. — Живой Федя может мне еще пригодиться — вдруг придется все же фотку лоскутка высылать? Типа подельники держали все памятные штучки в одном месте, и Федя знал, где отец спрятал ткань с оттиском руки. Федул собрался в бега, ему потребовались деньги, и он начал угрожать отцу разоблачением…

— Подожди! — перебил майор. — Мне странно, что ты надеешься, будто полиция поверит «Федулу», а не твоему отцу, если он признается в том, что случилось с ним в ночь убийства Лары. Зачем убийце оставлять такой фетиш, как кровавый отпечаток на ткани?!

— А это не просто ткань, майор. В этой «русалке» главным было платье. Кровавая ладонь на куске платья — тавро. Отпечаток собственности как бы на самой Янине, понимаешь?

У Гущина заколотилось сердце: «Да, понять кровавый отпечаток как тавро способен только тот, кто сам бы хотел его поставить. Кто сам убивал и понимает особенную ценность подобного фетиша». Стасу, как человеку безусловно здравому, такой поворот не пришел бы на ум.

Водяной с усмешкой наблюдал за шокированным следователем.

— Знаешь, мент, я уже не жалею, что привез тебя сюда. Поболтали, время скоротали… Мысли, высказанные вслух, показывают недочеты.

— Тогда еще один вопрос?

— Валяй.

— Миш, как я понял, Янина может провести здесь долгие годы. Но как долго ты будешь ждать возникновения синдрома? Янина может испугаться, замкнуться… Вдруг вообще возненавидит?

— А химия на что? — усмехнулся Водяной. — Я, разумеется, не буду сегодня же добавлять ей в питьевую воду афродизиак, пусть выплачется, я ее утешу. Словами. Ну а потом… однажды… она проснется на моей груди.

Неожиданно, подумал Гущин. Монстр оказался не таким уж и больным на голову. Он все же отдает отчет, что его любимая способна долго упрямиться, — ситуация (даже он это понимает) нетривиальная, мягко выражаясь. Пусть даже для себя он спишет сопротивление «влюбленной» девушки на стресс, на заключение, неволю…

— Стоит только запустить процесс, — самодовольно рассуждал маньяк, — а дальше все пойдет уже по накатанной. Каждый день, каждую ночь…