Пока ночь

Трудны поднялся, взял трубку.

— Трудны.

— Прекрасно, что застал тебя. — Звонил Янош.

— Что случилось? Контролеры поспешили?

— Ой, даже и не напоминай!

— Так что же?

— Слушай, тебе знаком некий фон Фаулнис?

— Кто, кто?

— Петер Уналус фон Фаулнис, штандартенфюрер СС.

— Впервые слышу.

— Он задержался здесь на праздники. Проездом из Берлина.

— Так чего ты такой перепуганный? Он что, из Sicherheitsdienst? А?

— Я уже тебе сказал, откуда он: из Берлина. И не пускай тебя не вводит в заблуждение его чин; хотя мы оба полковники, я ему, самое большее, только сапоги могу полирнуть. Генерал-майор ему разве что задницу языком не вылизывает. Так слышишь меня, Трудны? Говорят, что у него ходы к самому Гиммлеру.

— У кого, у этого фон Фаулниса? — Ян Герман снял очки, почесал бровь. — Ну хорошо, я понял, что нас посетил какой-то серый кардинал, направляющийся из паломничества прямиком из Вольфшанце… Ну а мне что до того?

Янош ужаснулся.

— Что ему до того?! Ты думаешь, чего это я тебе звоню? Так вот, исполняю роль герольда: передаю тебе приглашение позавтракать с штандартенфюрером Петером фон Фаулнисом. Завтра, в главном зале «Ройяля». Девять тридцать. И если опоздаешь, башку тебе откручу.

У Трудного сперло дыхание.

— Смеешься, — просопел он.

— Как же, смеюсь…! Трудны, прошу тебя, скажи мне честно: что тут происходит?

Ян Герман добрался до кресла и свалился в него вместе с телефоном; открытая Книга находилась уже вне поля его зрения: произошло неожиданное возвращение дневного Трудного.

— Я этого человека не знаю. В жизни никогда о нем не слыхал. Боюсь, Янош, что кто-то меня подставил.

— Кто?

Трудны в памяти быстренько прочесал последние события.

— Был недавно один такой младший лейтенант из штаба…

— Фамилия?

— По-моему, Хоффер. Ванны генерал-майора.

— Хоффер… записал, проверю. Никого больше?

— Да нет, все как обычно. Ты же знаешь, как оно. Врагов никто себе не выбирает. Хмм, а у тебя, случаем, никаких подозрений, чего эта домашняя собачка рейхсфюрера СС может от меня хотеть?

— Тебя еще сильнее перепугать?

— Что, ничего не сказал?

— Сказал лишь то, чтобы договориться с тобой позавтракать. Я даже и не спрашивал, почему с этим он обратился ко мне. С людьми подобного сорта лучше вообще не иметь дел. Обещай ему все, чего он только не пожелает, во всем соглашайся, плачься и съебывайся оттуда немедленно, как только сможешь. Черт подери, Трудны, ты же поляк!

— Ну правильно. Все так. Gute Nacht.

Ян Герман пошел рассказать обо всем жене. Та жарила фарш для пирожков.

— Что? В самый Сочельник идешь завтракать с каким-то эсэсовцем?

— Успокойся, Виола, я же не мог отказать…

— Ты подумай, какой беспомощный…!

Все закончилось обоюдным раздражением. Ян Герман поймал себя на том, что думает о Виолетте, как о еще одной помехе в ведении дел. Это разъярило его еще сильнее. Спать он лег в самом паршивом настроении. И снилось ему, будто он насилует женщину без лица. Утром проснулся с неясным чувством вины. Глянул на Виолу, которая стояла у окна, повернувшись спиной, крепко сложив обнаженные руки на груди, чуть сгорбившись, засмотревшись в мрачную белизну тихой улицы.

— Сочельник.

— Сочельник, — эхом шепнула она.

— Плохой я человек.

— Успокойся.

Трудны крякнул, вылез из под одеяла, встал, потянулся; подошел к жене сзади, но не обнял ее. В комнате было теплее, чем представлялось; старая печка грела как следует; даже встав только что из постели, Трудны не чувствовал прохлады.

— Я тебе кое-что скажу, — он наклонился над ней, приблизил свои губы к самому ее уху, заслоненному черными, спутавшимися волосами; втягивая воздух, он втянул в себя и ее запах: от Виолы пахло сном. Чувство обоняния у Яна Германа было развито сильнее, чем у многих других людей, непропорционально сильно даже по отношению к другим собственным органам чувств; некоторые моменты, определенные впечатления помнил исключительно по их аромату, а ведь довольно сложно запомнить форму, цвет и фактуру запаха.

— Успокойся, — Виолетта слегка пошевелила головой, как бы желая отстраниться от мужа, но в конце концов отказалась от этого намерения, выбирая неподвижность и пассивность.

— Виолетта, еще немного и я сойду с ума.

Информация заключалась в тоне, каким эти слова были произнесены.

Она развернулась на месте и поглядела ему прямо в глаза, внезапно чуть ли не втиснувшись в его объятия, и в связи с этой нахальной близостью ей пришлось выбирать хоть какое-то выражение лица — Виола выбрала сердитую растерянность.

— Снова Словацкого начитался?

— Я должен тебя предупредить.

Жена знала его достаточно хорошо, чтобы не продолжать издевок перед лицом отсутствия какой-либо реакции на первые.

— Это перед чем же?

Ян Герман отвел взгляд.

— Я предчувствую… предчувствую какие-то перемены.

— И с каких же это пор ты у нас стал предчувствовать? Янек! — пихнула она мужа в грудь. — Говори, если что-то знаешь! — Она уже боялась, страх уже вибрировал в ее голосе. — Это во что же ты снова вляпался?