Пока подружка в коме

Вскоре после того, как Меган пошла в школу, ее одноклассники, маленькие, жестокие по незнанию хулиганы, наслушавшись чего-то от родителей, которые сами слышали что-то в универсаме «Супер-Вэлью» от того, кто, в свою очередь, где-то что-то слышал, сообщили Меган, что ее мама — «овощ». Как и положено в этом возрасте, они выкрикивали ей вслед на детской площадке целый список. «Салат. Кукуруза. Зеленый горошек. Морковка. Мама Меган — морковка!» Ну, и дальше в том же духе. В день биржевого краха 1987 года, буквально через несколько минут после того, как до меня окончательно дошло, что я потерял все свои активы, мне позвонил директор школы. Лоис дома не было, и он набрал мой номер. Мне было сказано, что Меган «не в себе». Я поскорее забрал дочку, и мы долго бесцельно кружили по нашему району — винный запах хрустких, готовых опасть листьев, длинные осенние тени. Радио я не включал.

— Что случилось, солнышко?

— Папа, все говорят, что моя настоящая мама — морковка.

— Но ведь это не так. Сама понимаешь, так не бывает.

— Значит, петрушка?

— Господи, Меган, что ты мелешь? Никакая она не петрушка и вообще — никакой не овощ! Чушь какая-то!

— Тогда почему все говорят, что она — морковка?

— Потому что дети — жестокие. Понимаешь, Меган, они говорят глупости, жестокие злые глупости, сами не понимая, что и зачем они повторяют.

— А я раньше была морковкой?

Я затормозил перед светофором на Хэдден-драйв.

— Стоп, Меган.

Меган вдруг открыла дверцу и бросилась бежать в парк, окружавший поле для гольфа. Черт! Я бросил машину на светофоре — с ключами в замке зажигания, двери нараспашку, — и побежал вслед за дочерью. К счастью, эти места я знал не хуже, чем всякий здешний ребенок, — сколько времени было проведено здесь по молодости!

— Меган, иди сюда!

— Хрум-хрум-хрум.

Что за дурацкий звук она изображает? Я пошел на голос, перелез через какие-то бревна с гроздьями поганок и вышел на поляну, где в школьные годы мы провели немало пятничных и субботних вечеров. Меган сидела скрючившись, как в утробе, возле гнилого ствола дерева, спиленного, наверное, едва ли не в двадцатых годах.

— Хрум-хрум-хрум.

— Меган, вот ты где!

Я остановился, чтобы перевести дух, и огляделся. В нескольких шагах от меня, там, где листва слишком плотно закрывала землю от солнца, в лесном ковре образовалась проплешина. Помимо прошлогодних еловых, сосновых и кедровых иголок, это место было усеяно смятыми сигаретными пачками, пожелтевшими обрывками порножурналов, конфетными фантиками, презервативами, старыми батарейками и даже сорванными с капотов «мерседесов» звездами.

— Хрум!

— Меган, что это за звук такой?

— Хрум.

Все ясно. В эту игру положено играть вдвоем.

— Хрюм-хрюм.

Меган закатила глаза:

— Сам ты «хрюм». Неправильно.

— Хрюм-хрюм?

— Папа, неужели не понятно, что морковка говорит по-другому? Вот так хрум-хрум-хрум.

— Ну да, вот глупый-то. Как же я мог забыть.

На какое-то время воцарилась тишина, и я вдруг вспомнил, как мы с Джаредом «позаимствовали» неподалеку отсюда у престарелой парочки тележку для гольфа и гоняли по лесу, пока она не свалилась с обрыва, — мы едва успели соскочить. Нас тогда так и не поймали.

— Меган, ради Бога, перестань молоть эту морковную чушь. Сама прекрасно знаешь, что это не правда.

— Где моя мама? — Меган готова была разреветься.

— Ладно, Меган, я скажу тебе. Ладно?

— Ладно, — вздохнула она и как-то сразу успокоилась.

Я собрался с духом и сказал:

— Мама тяжело заболела, когда ей исполнилось восемнадцать лет. У нее день рождения в один день с тобой.

— Правда?

— Правда.

Я рассказал Меган о ее маме — все. А потом мы пошли обратно к дороге, где машина, по-прежнему с работающим мотором, так и дожидалась нас, готовая везти куда угодно.

Разумеется, Меган захотелось увидеть Карен, и чем быстрее — тем лучше. Мы пошли к ней в тот же вечер. Моя мама и сотрудники Инглвудского приюта как могли принарядили Карен. Войдя в здание, я поздоровался с дежурными сестрами, как делал это уже сотни раз. Тем не менее внутри у меня все сжалось. Мы молча прошли по гулкому холлу в комнату Карен. По радио передавали «Стеклянное сердце», потом какую-то песню в исполнении «Smiths». Кровать была накрыта синим покрывалом.

— Меган, не волнуйся, — сказал я. — Бояться не надо. Мы с тобой, и мы все тебя очень любим.

Карен, даже принаряженная мамой, выглядела страшновато. Естественный цвет лица ей попытались придать толстым слоем тонального крема и пятнами румян. Волосы, причесав и уложив получше, украсили ленточкой в стиле Алисы. На ней был бледно-лиловый фланелевый кардиган. С семьдесят девятого года я не видел Карен накрашенной, почему-то это вдруг вызвало во мне горячую волну острого одиночества. Меган же, судя по всему, быстро оправилась от первого шока. Внешне она вообще никак не проявила испуга. Я неподвижно смотрел, как она подходит к кровати Карен. Одну ладонь она положила на ее лоб, другой прикоснулась к волосам и провела по щеке. Посмотрев на свои пальцы, она сказала:

— Мама накрашена. Перед тем как ложиться спать, никто не красится.