Пока смерть не разлучит...

На поредевших трибунах остались только горстка депутатов от "Болота", "Хребет" (всё, что уцелело от "Горы") и спокойный, невозмутимый Буасси-д’Англа, занявший место председателя. В свое время он голосовал за изгнание короля и против его казни, потом — за осуждение Марата. Он привык идти против течения. Торжествующая толпа показала ему голову Феро, насаженную на пику; Буасси снял шляпу и поклонился ей. Ему приставили пики к груди, потребовав вынести на голосование предложения повстанцев, он отказался.

Жан-Батист Луве неотрывно смотрел на мертвую голову, возвышавшуюся над трибуной, с которой он сам выступал всего пять минут назад, требуя проголосовать за прокламацию к гражданам Парижа и призвать их на защиту Конвента. К горлу подкатывала тошнота. Полтора года скитаний и тревог, когда нужно было то убегать, то прятаться; долгожданное возвращение в Париж и в Конвент (благодаря декрету об оправдании жирондистов, принятому с подачи Жозефа Шенье) — и что теперь? Неужели колесо истории описало круг и всё начинается сначала — диктатура крикливых баб, головы на пиках?.. В провинции требуют "хлеба и короля", в Париже — "хлеба и Конституцию 1793 года"; Республике грозит либо новый террор, либо реставрация монархии; и то, и другое — гибель!

В толпе неожиданно мелькнуло знакомое лицо. Маргарита?! Их взгляды встретились, она тотчас отвела глаза; Луве понял: жена не хочет, чтобы он узнал ее при всех. Он заставил себя смотреть в другую сторону, хотя сердце бешено колотилось. Кто-то сел рядом; Луве скосил глаза — ее юбка, ее руки на коленях. Руки дрожат, она сцепила пальцы. Милая, храбрая Лодоиска[24]! Она оставила полугодовалого Феликса дома и пришла сюда, в логово зверя, чтобы быть рядом с ним! Разъяренные фурии теперь брызгали слюной им в лицо, выкрикивая брань и угрозы, сабли почти упирались им в грудь. Маргарита сидела молча, глядя прямо перед собой; Луве решился и взял ее за руку. Пусть видят: она его жена, он не даст ее в обиду.

Было уже около одиннадцати вечера. От шума болела голова, голод давал о себе знать, все остальные чувства притупились. Воспрянувшие духом "хребетники" зачитывали с трибуны резолюции с требованиями народа. И вдруг раздался выстрел.

— Именем закона! — прокричал Лежандр в наступившей тишине. — Приказываю вооруженным гражданам удалиться!

Гомон возобновился, пики заколыхались, но в Манеж со всех сторон входили батальоны Национальной гвардии из ближайших секций со штыками наперевес, хромой Кервелеган и Огис вели их за собой, размахивая саблей. Санкюлоты обратились в бегство; их место заняли гвардейцы-освободители, встреченные аплодисментами. Заседание возобновилось; все резолюции, принятые за последние десять часов, были отменены, четырнадцать депутатов обвинили в организации мятежа, еще столько же осудили за его одобрение, Луве поручили произнести речь на похоронах Феро. В полночь члены Конвента наконец-то разошлись по домам.

На следующий день занялись вопросами продовольствия, попутно приговорив к смертной казни Жана Тинеля, ученика слесаря, "за то, что носил голову депутата Феро". Казнь должна была состояться пятого прериаля, но накануне вечером мальчишку отбили и спрятали где-то в Сент-Антуанском предместье. Там же, возможно, скрывались якобинцы Камбон и Тюрио — подстрекатели бунтовщиков. Повод к войне был найден.

Едва рассвело, дивизионный генерал Кильмен выступил с площади Карусели во главе отряда из тысячи "черных воротников", усиленных тремя сотнями драгун и двумя пушками. Дошли по набережным к Гревской площади, пересекли Сент-Антуанское предместье вплоть до снесенной Тронной заставы и постучали в дверь дома Сангера: Кильмену сказали, что беглые депутаты прячутся там.

Пока драгуны обшаривали дом снизу доверху, притомившаяся "золотая молодежь" расположилась на отдых. Ужасно хотелось есть, но хлеба добыть нельзя: карточки можно отоварить только в своей секции, по месту жительства. К площади осторожно приблизились несколько торговок зеленью.

— Что там у тебя в корзинке?

— Редиска, граждане.

— Сколько просишь за нее?

— Сто су.

Баба таращила честные глаза, стараясь не моргать. Ей дали монету в двадцать ливров и забрали всю корзинку; ее товарки расторговались так же быстро и громко благословляли щедрых красавчиков, которые не чета этим нищим якобинцам. Щеголи смеялись и хрустели редиской — вот настоящий завтрак республиканца!

В доме Сантера никого не нашли; патрули, отправленные Кильменом на разведку в тыл, не вернулись, зато генералу доставили новый приказ от Конвента: в предместье не вступать, а охранять подходы к нему, ожидая подкреплений и принимая меры к разоружению мятежников. Не вступать! Всё предместье уже знает, где они и сколько их, и наверняка вооружается. Но делать нечего, надо возвращаться к бульвару.