Пока смертные спят

«Писконтьют» – это индейское слово, означающее «сверкающие воды», и те счастливчики, кто знает о существовании этого городка, произносят его как Понит. Писконтьют представляет собой неприметную горстку домов на побережье. Въезд туда никак не обозначен, лишь ничего не обещающая грунтовка уводит от главной дороги в сосновый бор. Там, где грунтовка делается пошире, прямо в лесу, живет сторож, он разворачивает любую машину, которая не из Писконтьюта, и отправляет ее восвояси. Те машины, что из Писконтьюта, как на подбор или очень большие, или совсем крошечные.

Я служил там гувернером у Роберта Брюера, дружелюбного, но не слишком умного молодого человека, который готовился к вступительным экзаменам в колледж и нуждался в помощи.

Думаю, смело можно сказать, что Писконтьют – совершенно особенная община. За время моего пребывания там один джентльмен продал свой дом по причине того, что его соседи – «сборище ханжей». Он вернулся на родину, в Бикон-Хилл под Бостоном. Мой наниматель, отец Роберта, Герберт Клюз Брюер, большую часть времени, остающегося от парусных гонок, проводил за написанием раздраженных писем в Вашингтон. Его раздражало, что каждое здание городка изображено на картах Геодезической службы Соединенных Штатов, которые может купить любой желающий.

Община была тихая. Ее члены платили внушительные суммы за спокойствие, и даже легкая рябь казалась там приливными волнами. В основе моих неприятностей лежало самое обыкновенное танго.

Танго, как мы знаем, это танец испанско-американского происхождения, обычно исполняемый на четыре доли и отличающийся глубокими наклонами и волнообразным шагом на цыпочках. Однажды, субботним вечером, на еженедельных танцах в писконтьютском яхт-клубе, юный Роберт Брюер, мой ученик, который за все восемнадцать лет своей жизни ни разу не видел, как исполняют танго, попробовал глубокие наклоны и шаги на цыпочках. Поначалу он двигался неуверенно, и это напоминало непроизвольные конвульсии. Когда случилось непоправимое, и лицо его, и сознание были пусты. Горячая латиноамериканская музыка сквозь уши просочилась под стриженый ежик, не застала никого дома и взяла под контроль долговязое худое тело.

Что-то щелкнуло, встраивая Роберта в музыкальный механизм. Его партнерша, простая благоразумная девушка с тремя миллионами долларов и низким центром тяжести, сначала в замешательстве попыталась сопротивляться, а затем, углядев огонь страсти в глазах Роберта, уступила ему. Двое стали единым целым, причем это целое двигалось очень быстро.

Такого в Писконтьюте не допускалось. Танцами в Писконтьюте назывался незаметный перенос веса с одной ноги на другую, причем не отрывающиеся от пола ноги находились одна от другой на расстоянии от трех до шести дюймов. Этот простой перенос веса считался любым танцем под любую музыку, будь то самба, вальс, гавот, фокстрот, банихаг или хоки-поки.

Невзирая на то, что новый танец уже стал гвоздем сезона, Писконтьют легко победил его. Бальный зал можно было бы по плечи заполнить чистым желатином, и танцорам Писконтьюта это бы не помешало. Можно было бы заполнить зал по ноздри, и это лишь сделало бы беседы похожими на разговор астматиков. А тут Роберт – вновь и вновь скользит из конца в конец зала, словно яхта на регате.

Никто не обращал ни малейшего внимания на галсы и крены Роберта и его партнерши. С таким же равнодушием в иные времена и в иных местах людей колесовали или бросали в каменные мешки. Роберт поставил себя на одну доску с теми бедолагами из истории Писконтьюта, один из которых выкрасил дно своей яхты черной краской, двое слишком поздно узнали, что никто в городке не купается в море до одиннадцати часов, а еще один никак не мог избавиться от привычки говорить по телефону: «Приветик!».

Когда музыка закончилась, разгоряченная партнерша Роберта поспешила удалиться, а отец Роберта присоединился к нему за барной стойкой.

Когда мистер Брюер гневался, он высовывал кончик языка между зубов, пряча его лишь для того, чтобы произнести звук «с».

– Боже правый, Бабс! – бросил он Роберту. – Ты кем себя вообразил? Жиголо?

– Я не знаю, что стряслось. – Роберт покраснел. – Я раньше никогда не пробовал этот танец, а тут словно с ума сошел. Я как будто летал.

– Считай, что тебя подбили, – сказал мистер Брюер. – Здесь тебе не Кони-Айленд, и здесь никогда не будет Кони-Айленда. А теперь попроси прощения у матери.

– Да, сэр, – весь дрожа, пробормотал Роберт.

– Ты был точь-в-точь чертов фламинго, который решил поиграть в футбол, – сказал мистер Брюер.

Он кивнул, спрятал язык, с клацаньем сомкнул зубы и пошел прочь. Роберт принес извинения матери и немедленно отправился домой.

Мы с Робертом делили апартаменты с ванной, гостиной и двумя спальнями на четвертом этаже сооружения, именуемого загородным домиком Брюера. Когда я пришел вскоре после полуночи, Роберт, казалось, спал. Однако в три ночи меня разбудила доносящаяся из гостиной тихая музыка, сопровождаемая такими звуками, словно кто-то возбужденно расхаживал из конца в конец комнаты.