Пока тебя не было

Когда Клэр отъезжает, Хьюи бежит по дороге рядом с машиной, босиком, машет и зовет, а Майкл Фрэнсис кричит ему вслед, чтобы обулся, ради всего святого.

К тому времени, как Гретта переступает порог, все более-менее собраны. Вита гуляет голышом во дворе, а Хьюи сидит в вигваме, так что Моника не видит, одет он или нет. Моника, ее брат и сестра в гостиной, которая, как и прическа Клэр, заметно изменилась к худшему: мебель сдвинута к стенам, каминная полка пуста, подушки сложены в углу.

Когда прибывает Гретта, поднимается суета: дети выбегают со двора и бросаются обнимать гостью. Моника удивляется, как жадно они ее любят. Вита держится за ткань платья Гретты, распевая:

– Бабуля, бабуля, – а Хьюи скачет вокруг, крича что-то про шарики.

Моника предпринимает тщательный осмотр матери, пока та разговаривает с детьми. Она не посмотрела в ее сторону, когда вошла в дом, Моника это заметила. А это более чем значимо. Вид у Гретты решительный, непреклонный, такой вывод делает Моника. «Подготовленный» – вот, наверное, подходящее слово. Волосы, в кои-то веки освобожденные от вечных бигуди, зачесаны назад и наверх. На губы твердой рукой нанесена помада. На ней хорошее платье и приличные туфли.

Обувь ее и выдает. Гретта все сделает, чтобы не надевать туфли, особенно в такую жару. Она всю жизнь страдала от отекающих щиколоток, натоптышей, плоскостопия, мозолей, болей в пятках и в пальцах – ее ноги, как Гретта любит говорить, – это проклятие всей жизни. Она вечно шаркает в тряпичных тапочках или мягких шлепанцах, а туфли надевает только по особым случаям. По тому, что она втиснула ноги в кожаные босоножки, Моника понимает одно: Гретта готова ко всему, и их ждет бой.

Гретта не умолкает добрых пять минут. Она подробно рассказывает про картошку, которую чистила, про разных звонивших людей, про жару и полную бесполезность лондонской полиции. Она так и не смотрит в глаза никому из своих отпрысков.

Против нее выступает Ифа, кто же еще.

– Мама, – говорит она, прерывая лепет о том, кто где спал и как долго, – у тебя есть хоть какие-то соображения по поводу того, зачем папа мог отправиться в Раунд… как его, Раунд-что-то?

– Раундстоун? – Гретта улыбается странной безумной улыбкой и промокает шею платком. – Ровно никаких.

Моника склоняется вперед, сидя на стуле, чтобы поймать все оттенки материнского голоса. Лгунья из Гретты ужасная – Моника ее вечно ловит.

– Вообще никаких мыслей? – настаивает Ифа.

– Если этот родственник вообще именно его видел, – говорит Гретта, убирая платок обратно в сумку и застегивая ее со звучным щелчком. – Может, и не его вовсе. Знаете, я думала, наверное, поем жареной картошки на обед. Есть не хочется, совсем, но вдруг несколько кусочков осилю. Яичницу с картошкой. Ты всегда ее любила больше всего, Ифа.

От одного слова «картошка» у Моники в пищеводе раздувается, как воздушный шар, ярость. Как мать может говорить о еде вот сейчас, здесь? Она снова подавляет злость.

– Я так поняла, – сдержанно произносит Моника, – что Дермот сказал, это точно был он.

Гретта слегка пожимает плечами. Открывает сумку, заглядывает внутрь, закрывает.

– Не знаю, – говорит она.

Лицо у нее – маска упрямства, как у ребенка, пойманного на вранье или преувеличении.

– Да и вообще, это была Мария.

– Мама, тебе что-нибудь говорит имя Ассумпта?

Лицо Гретты озаряется, как всегда, когда речь идет о чем-то, связанном с Коннемарой.

– Ассумпта – это же… – Она осекается, ее лицо гаснет, она смотрит на них прищурившись. – А что такое?

Моника вцепляется в подлокотники кресла.

– Это же – что?

– Не сочтите за труд, принесите стакан воды? – повернув голову, произносит Гретта в сторону кухни. – Здесь еще жарче, чем у нас в доме. Майкл Фрэнсис, из чего у тебя стены? Из овечьей шерсти?

– Что ты хотела сказать, – не унимается Ифа, – про Ассумпту? Это же – что?

– Это… – начинает и снова осекается Гретта.

Рука ее взлетает к вороту платья, к волосам, к дужке очков.

– Это монастырь возле Раундстоуна, довольны? Сервитский монастырь Святой Ассумпты.

– Туда папа ходил, когда его видели?

Гретта снова пожимает плечами, теребит нитку, выбившуюся из подола платья.

– Мам, ты знала, – говорит Ифа, – что папа каждый месяц посылает деньги, как у него в записях значится, «Ассумпте»? Наверное, это тот монастырь.

Гретта продолжает наматывать нитку на палец.

– Ты знала?

– Нет, – отрезает Гретта, – и хотела бы знать, как вы это выяснили. Разнюхивали по дому, копались в бумагах. Я вас всегда учила уважать личные вещи, не совать нос в чужие дела. Не понимаю, что изменилось.

Моника ждет. Она всегда прибегает к такой тактике, когда мать что-то скрывает, что-то обходит стороной, явно врет.

Мать ерзает в кресле, снова со щелчком открывает сумку.

– Копаться в чужих вещах, – бормочет она, вынимая пузырек с таблетками, потом еще один. – Где это видано.

Она кладет голову на спинку кресла, изображая слабость.

– Голова, – стонет она.