Пока живешь, душа, - люби!..

Официальное общество еще полно самодовольства. Даже мыслящая интеллигенция,

собирающаяся на кухнях, видит в своем противостоянии официозу нечто героическое. А

Сопин уже без иллюзий:

«... Гляну в зеркало. Вздрогну. И сам от себя отшатнусь».

(Хочется высказать замечание относительно его манеры «рваной строки». Многих

она приводила в недоумение, мне самой частенько хотелось «ужать». К тому есть и чисто

практические соображения: рваная строка занимает слишком много места на странице, а

за все надо платить. Но Миша категорически не соглашался. Он очень большое значение

придавал каждому акцентному слову, даже местоимению, вынося их в столбик.

Получалось как бы биение пульса.)

...Кожинов переслал свою рекомендацию, адресованную Пермскому книжному из-

дательству, в Архангельск. Сделал несколько поправок (убрал выпады против известных

мастеров), а в остальном сгодилось. Вторую рекомендацию дал секретарь Вологодского

отделения Союза писателей В.А.Оботуров.

Назначили редактора – Елену Шамильевну Галимову. Это можно было считать

счастьем: попасть к специалисту, который так тонко чувствовал бы русское слово! Ее

профессия была наследственной - отец прославился как исследователь-собиратель

поморского фольклора.

Впоследствии она скажет Михаилу: «Ваша книжка была для меня редкостью и

радостью. Не помню уже, сколько лет не работала с таким удовольствием». Другой

сотрудник издательства заметил: «Эту книжку можно разорвать по листочкам и раскидать

по разным рукописям, а потом собрать и безошибочно назвать автора».

Но работа потребовались большая. Сроки «под юбилей» дали сжатые - два месяца, а

рукопись была пухлой. Почти каждое стихотворение возвращалось с почеркушками, вос-

клицаниями-вопросами, плюсами-минусами, замечаниями типа: «А м.б., (может быть)

лучше так?» И неоднократно! Долго бились над стихотворением «Ударю в ладони и

вздрогну!» Елена Шамильевна считала его для рукописи принципиально важным, а автор

никак не мог довести до требуемой кондиции.

Оттрубив смену по слесарной профессии, Миша залегал на диван в дальней комнате

нашей, уже вологодской «хрущевки», закрывал дверь и заполнял пространство табачным

дымом. Иногда это продолжалось далеко за полночь. Мы с детьми оставались в ближней:

я на диване, один сын на раскладушке, другой на полу...

Миша вспоминает, что жил тогда «на разрыве». К нему еще никогда не предъявляли

сразу столько требований. Очень хотелось, чтобы книжка вышла, и было ощущение опас-

ности, что рукопись изменится к худшему. Понимал, что она слишком велика по объему,

и было всего жалко. Признавался: когда редактор приняла работу, почувствовал себя на-

столько измочаленным, что «сил хватило только на то, чтобы выдохнуть воздух, а скажи, что надо переделать еще раз - рухну и не встану».

Однако сотворчество с Галимовой оказалось на пользу. Пошли новые добротные

стихи: «Снега и синицы...», «Все прозрачнее верб купола...», «Дни мои давние...», «Если

выйти в поле...», на фоне их стало терпимее расставаться с более слабым. В то же время

другие стихи урезались, и не всегда понятно, почему. Так, от «Узкоколейки» был отрезан

24

«хвост», Миша очень об этом жалел. В стихотворении «Плывет метель над крышей»

словосочетание «стоит еврей-скрипач» заменили на «стареющий скрипач» (про евреев

писать не полагалось). Вместо «Роковая звезда бездорожья» стало «Ни огня. Лишь звезда

бездорожья...» (Вместо напевности - спотыканье). Но разве могло быть в нашей бурной

жизнерадостной жизни что-то роковым!

Впоследствии мы узнали, что Елена Шамильевна была не при чем. Она сама попала

с этим сборником «в переплет». Заставляя Мишу работать, перед своим начальством от-

стаивала то, что считала важным. Не всегда это было возможным. Потом она говорила:

даже то, что в конечном счете вышло, можно считать прорывом.

Неожиданным препятствием к публикации стало название сборника. Миша назвал

его «Предвестный свет», что привело начальство Галимовой в замешательство. Какой мо-

жет быть предвестный свет, когда и так светло? Это что еще за намеки? Какие следует

ожидать вести? Но тут Миша уперся. Он стал объяснять по телефону, что это всего-на-

всего означает свет грядущей Победы для мальчика сорок первого года. Там и строчки в

стихотворении («1941») есть: «То знаменье ли, знамя? Предвестный свет грядущего ог-

ня...» Объяснение было признано убедительным, и название оставили.

(К сожалению, Галимова была первым и последним редактором, которого Миша

вспоминал с глубокой благодарностью: «Вечно стою перед ней на коленях».)

А для него самого выход поэтического сборника имел еще одно важное значение: он

перестал «укрываться» от собственных сыновей. Раньше мы с ним не говорили детям о

прошлом отца, боялись. Ведь они - воспитанники советской школы, и у них могло возни-

кнуть чувство неполноценности, если рядом с именем отца будет «тюрьма, лагерь». Но

вот лежит книжка тиражом в пять тысяч экземпляров, на ней напечатано: Михаил Сопин,

и теперь он, состоявшийся поэт, имеет право не стыдиться судьбы, высказывать мнение,

каким бы непривычным и парадоксальным оно ни казалось!

* * *

Ударю в ладони –

И вздрогну:

Какой я счастливый!