Пока живешь, душа, люби!..

Во многоглазом тулове
Нет Бога.
Она всегда
За божеской межой:
Двулика. Самоедна и убога.
И каждый самому себе — чужой.
В кликушестве сильна.
В добре нема.
Над разумом владычествует тьма.

«Память, память…»

Память, память…
Стар я, болен?
Как я нынче одинок!
Тянет сердце возвратиться
В мир иллюзий на денек.
Нет, не плачу я, не плачу…
Это там, в груди, в глуши
Одиноко стонет кляча
Дико загнанной души.

«Плакун-трава…»

Плакун-трава
В заросших межах.
Глазами к стенке — образа.
Очаг мой отчий —
Дом приезжих.
Цветет кукушкина слеза.
Над безразличья океаном,
От глуми массовой спеша,
Куда, куда ты
Курсом рваным
Спешишь одышливо, душа?

«Я знал тебя, Россия…»

Я знал тебя, Россия,
Всякой, разной:
Полубезумной — в пятилетках казней,
Под карлика, ублюдочного хана
Ложащеюся мстительно и пьяно,
Этапной,
Атакующей в бою!
И задыхаясь,
Говорю упрямо:
Все вижу, светлая,
Все помню, мама,
Кладя ладонь
На голову твою.

Россия — это мы

Гляди, душа —
В снежинках млечных лица.
Они во сне
Врачуют сны людей:
Богатым — рай,
Голодным — пища снится,
Толпе — волхвы,
Ущербным — блуд идей…
Такие мысли
На странице белой.
Пока пуста —
Ни света в ней, ни тьмы.
Убийц к ответу звать —
Пустое дело.
Все в нас самих.
Россия — это мы.

(Из сборника «Обугленные веком»).

НЕ СОЖЖЕНА СВЕЧА…

Тот, кому «повезло» быть солдатом в сорок первом, остается им навечно, даже если ему было тогда десять лет. Тем более — если десять, а выбор сделан без присяги.

Напомним, что Михаил и сам был из семьи военных, где высоко ценилось и воспитывалось чувство патриотизма и долга. Его деды разошлись разными дорожками — но все считали, что сражаются за Родину и свободу. Отец был военным инженером, испытателем танков на 183-м танковом военном заводе (Харьковском паровозостроительном). В конце тридцатых арестовали… Но — отпустили. Мише было семь лет, но он запомнил, как ночью отец, держа в руках большевистский партбилет, пил и плакал (очень странное поведение для военспеца и коммуниста!). А вскоре отец умер от скоротечного распада легких, его хоронил весь завод.

Михаила сызмальства учили брать на себя ответственность. Не случайно в сорок втором бабушка посылала 11-летнего внука выводить из «Харьковского котла» советских солдат, хотя не могла не понимать, чем рисковала.

С тех пор и навсегда Сопин остался защитником человека в погонах — того, кто умирает по приказу. Ему нравились люди мужественные, с активной жизненной позицией. В Перми казался прекрасным романтический бросок молодежи в Сибирь:

…Я завидую БАМовцам,
Рельсы бросающим в жизнь…

В Вологде однажды пригласили в молодежную редакцию на встречу с «афганцами» первой волны. Дома Миша рассказывал: его покорил рассказ юношей о том, что когда предложили защищать братский народ, они действительно шагнули вперед добровольно. Современное поколение этот порыв не поймет… а тогда это было искренне, и Сопин тоже откликнулся стихами.

(К счастью, оба стихотворения не были напечатаны и потерялись).

Он не просто откликался на события времени (для не печатающегося автора занятие более чем бесполезное). Он ими ДУМАЛ: «Освобождал в сознании место, чтобы было от чего оттолкнуться и двигаться дальше».

Но дискредитация афганской компании уже начиналась, патриотично настроенная молодежь оказалась заложницей политических игрищ. Позднее Сопин скажет жестко:

Но человеком быть уже
На белом свете не престижно.

Вспомним, с каким страстным желанием любить вернулся поэт из заключения:

Я спешил в тебя веровать, Родина,
Я приполз в тебя веровать, Родина,
Надсадив сухожилья о наст.

Но как быть с тем, что защитников Родины он встречал на этапах?