Пока живешь, душа, люби!..

Войной
Сменяется
Война.
Темны
От зерен черных
Всходы.
Куда стремишься ты,
Страна,
С державным знаменем Свободы?
Года. Беда.
Гробы в свечах.
Судилищ диких
Полигоны.
И на полковничьих плечах
Гвоздьми
Прибитые
Погоны.

«Пришел солдат из плена…»

Пришел солдат из плена
И чувствует душой:
Родные пахнут стены
Обителью чужой!
Кругом чужие лица.
И все без перемен.
И больше жизни длится
Бесчеловечья плен!
Прополз по лихолетью.
Пришел
В свою страну.
Напился,
Сделал петлю
И завершил
Войну.

МЕЛЬНИЦА НА КОСТЫЛЯХ

У поэта есть два, казалось бы, взаимоисключающих себя стихотворения. Вот одно:

* * *
Живу в другой стране.
Звонят колокола.
Из той, где прежде жил —
Ни отклика, ни звука.
Все — думы. Все — дела.
И память подвела —
Когда и с кем была
Последняя разлука.
Гуляю иногда.
Вдруг резкий окрик:
«Стой!»
Я замедляю шаг,
Едва соображая,
И с болью сознаю:
Не свой… Не свой? Не свой!
Чужой я для нее.
А эта —
Мне чужая.

И другое:

…А я без смутной вести
За краем вижу брод.
Сейчас, на этом месте,
Рождается народ.

Ситуация для этого автора не такая уж необычная: у него много противоположного, казалось бы, взаимоисключающего, сливающегося в полифонию, которая после некоторого привыкания совсем не кажется противоестественной.

Обратимся к первому стихотворению. Если идти по упрощенному варианту — типичное состояние человека старшего поколения, выкинутого из сегодняшней жизни (нищета, маленькие пенсии, обидно за падение Советского Союза, раздражают «новые русские» и т. д.) Хотя типичный представитель старшего поколения о Союзе тоскует, а поэт говорит: «Я той стране — чужой…» То есть, это скорее диссидент, а не поклонник пропавшей системы.

В состоянии выкинутости всегда оказывается часть населения при революциях (кровавых, как в семнадцатом году, или мирных, как в девяносто первом). Это состояние Владимира Набокова, в ночном кошмаре мысленно возвращающегося в Россию, чтобы быть расстрелянным в одурманенном цветущей черемухой рву. Оно знакомо беженцам — бывшим советским гражданам всех волн эмиграции, почти независимо от того, как складывалась дальнейшая судьба. В данном случае речь идет о внутренней эмиграции из обеих стран — и бывшего Советского Союза, и нынешней непонятно какой России. У поэта рождается страшный образ Родины в виде мельницы, бредущей на костылях:

Вольная-вольная воля.
Лунное-лунное поле.
Вдаль убегающий шлях.
И через лунную жижу
Движется — чувствую, вижу —
Мельница на костылях.
Шаркают свайные ноги.
Скорбно скрипят костыли:
«Я заблудилась
В дороге.
Родина я. Постели.
Крови потеряно много.
Все упованья — на Бога.
Сядь. Я забудусь чуть-чуть.
Как же далек еще путь»…

Мельница, которая перемалывает. Мельница Дон-Кихота, сражаться с которой бессмысленно… Но она же — необходимый атрибут благополучия селян, для которых мельник — самый необходимый и уважаемый труженик. Где здесь найти место человеку? Он попадает под перемалывающие крылья и… тут же сам чувствует себя мельником, уже начинающим управлять ситуацией, хотя бы в виде рифмующихся строф:

Я знаю,
Время льет большую воду
Больной страны
На мельницу мою…

Это рождение человека, если хотите, и есть обретение независимости, к которой даже в век свободы стремится далеко не каждый.