Пока живешь, душа, люби!..

Идти сам он не может, а тележка не въезжает в палату. Приносят носилки, но их некому нести. Сестра Галя пошла по палатам, призвала на помощь мужчин помоложе. Они подняли Мишу прямо на окровавленной простыне и тонком одеяле, положили на холодные прорезиненные носилки. Везут по коридору, все это сооружение подскакивает, а я ведь знаю, что у него каждое неловкое движение вызывает боль. «Куда ставить в лифте?» — «Кладите на пол». Ну прямо как в военно-полевых условиях, когда медсестра тащит раненого по ухабам, у него ног нет, а она: «Потерпи, миленький…»

Вынесли на улицу, холод и ветер усиливаются. Стоим на крыльце, а проезд заняла посторонняя машина, отогнать — нет водителя. Я в курточке, здоровая, мне и то холодно. А он полуголый. Прикрыть нечем — захватить второе одеяло не догадались. Кричит: «Мне холодно!» Я сняла курточку, пытаюсь укрыть, но она маленькая, сползает. Впрочем, вряд ли он тогда оценивал ситуацию адекватно.

Привезли в хирургию, вышел главный, посмотрел:

— Для операции нет показаний. Зачем привезли? Разве не видно, что у него хрипы по всем легким? — возвращайте в пульман, пусть лечат.

Тут даже медсестра возмутилась:

— Зачем издеваетесь? Ведь мы по вашему указанию доставили! Если ваш специалист не компетентен, могли бы прислать пограмотнее!

Далее повторяется весь этот кошмар в обратном порядке с той разницей, что теперь даже нижнее белье у меня в руках. Куда теперь? — в реанимацию, а такая всего одна, в кардиологии. Там не принимают:

— У нас только одно свободное место. А вдруг кого с инфарктом привезут?

Я взмолилась:

— Вы только снимите этот ужасный приступ. Куда такого в палату?

Галя трясет бумажкой из хирургии с указанием «принять», побежала договариваться…

Вобщем, согласились. Последние Мишины слова были: «Воздуху! Воздуху!» — и: «Ты, Татьяша, от меня не уходи».

…В реанимацию меня не допустили. Я спросила Галю, что теперь будет.

— Дадут сильный наркотик, чтобы снять боли, и этим окончательно посадят сердце.

Потом рассудила, что раз уж в реанимации взяли, до утра все равно не выпустят, да и в последующие два-три дня тоже. Лучше мне сейчас уйти, а утром позвонить.

Я пришла домой и позвонила Пете в Петербург:

— Сегодня ночью папа, наверное, умрет.

Но он умер не ночью… через пять-семь минут после того, как мы расстались. В это время я еще не покинула стен больницы.

~~~

На похоронах я сказала:

— У Михаила была тяжелая жизнь, и все-таки он был счастливым человеком. Он говорил:

«Сколько ребят на Украине погибло от голода и болезней в тридцатые, а я выжил. Потом — война, бои, бомбы… Сотни тысяч полегли, а я жив. Дальше — лагеря. Люди умирали не только от голода, работы и расстрелов: спивались, уходили в наркоту, вешались… Это продолжалось с ними и по выходе на свободу. Их целенаправленно уничтожали, физически и морально, а я все жив. И не просто жив! Успел сказать Слово от имени этого поколения. Имею семью, замечательных сыновей, издаю стихи, принят в Союз писателей. Благодаря Интернету меня узнали в мире…»

…Он трудно умирал, но был не один. С ним были врачи, и я его не оставляла. Памяти Михаила Сопина посвятили страницы крупнейшие вологодские газеты. В одной из них опубликована статья Михаила Берковича из Ашкелона «Чему учит поэзия?» Но мне кажется, это только начало. Его творчество нуждается в серьезном изучении.

~~~

Из последних стихов, опубликованных на сайте «Стихи. Ру»

«Снимали в профиль и в анфас…»

Снимали в профиль и в анфас
Радетели родной сторонки,
И обеспечили для нас
Еще при жизни похоронки.
Сравнив, кто я и кто они,
Отвечу строчкой многоточий:
То ночи белые, как дни,
То дни бездоннее, чем ночи…
Нет безболезненных потерь,
А жизнь — властительная сводня.
Моя надежда — цепь потерь.
Твоя — как выглядит сегодня?
Взгляну на жизнь со всех сторон:
В каком-то смысле — все мы ровня.
Но, веря мудрости ворон,
Себе возьму беловоронье.
Чего хочу — то будет пусть.
Кто я на свете И зачем я?
И отрекаясь — отрекусь
От собственного отреченья.

Вечерняя свеча