Пока живы — надо встречаться

— Вы хотите знать, с кем я убежала… Это тоже не простая и не очень веселая история, — продолжала Тамара Николаевна. — Среди тех, с кем я говорила о побеге, был Володя Кунин, двадцатисемилетний учитель из Горького. Долго мои разговоры ни к чему конкретному не приводили. А однажды Володя пришел вечером, после ухода немцев с территории лагеря, на женскую половину. Пролез он по тайному проходу вдоль труб бывшего парового отопления под полом. Состоялся у нас серьезный разговор. Я ему о побеге, а он мне… о любви! Тогда я решилась на крайнюю меру. Я скрыла свое раздражение и сказала Володе, что согласна ответить на его чувства, но… там, на воле, за проволокой! О, как я была зла на него! Поддался уговорам только на «приманку»! Но что было делать? Разрезать три ряда проволоки с перепутанными витками между рядами одна я не могла. Других таких отчаянных, чтобы полезли за мной на проволоку, я не находила. Кунин раздобыл металлические накладки к рельсам и смастерил ножницы. Нашел еще двух товарищей. Их, кажется, звали Толя и Василий. Я с ними толком познакомилась только на воле, но вскоре же и рассталась, так как в партизанском отряде, куда мы попали через четыре дня после побега, я определилась в подрывную группу, а они трое — в стрелковую роту, и мы почти не встречались. Толя вскоре погиб в бою. Василий подорвался на своей же мине, а Кунина позже убили солдаты нашей передовой части. Они его приняли за бандеровца. Он бежал к ним навстречу, радостно размахивая винтовкой. Они несколько раз крикнули: «Бросай оружие!» Но от волнения, радости, а может, из-за расстояния не слышал и все бежал к ним с поднятой над головой винтовкой… Мне было жаль Кунина и очень неприятно оттого, что мы с ним так и не помирились. Дело в том, что когда мы в ту грозовую ночь под дождем разрезали проволоку и бежали, он очень скоро напомнил мне о моем обещании. Я призналась в том, что солгала, чтобы добиться его участия в побеге. Видимо, это был для него сильный удар. Он стал упрекать меня в коварстве и неблагодарности: «Я тебя на волю вывел, а ты…» — «Неизвестно, кто кого вывел, если рассуждать по совести…» Мы рассорились, и он при редких встречах в отряде даже не здоровался со мной. А я при его появлении у костра ехидно напевала полюбившуюся мне украинскую песню: «Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвила, ты ж мене, молодого, с ума-разума свела…» Он делал вид, что не слышал… Жалко и глупо, что мы так и не помирились, не стали хорошими товарищами.

Вылезали мы к проволоке из окна так называемого «клуба» на мужской половине. Для этого я пролезла под полом вдоль труб парового отопления до «клуба». Раза три вылезали мы неудачно, попадали то на обход караула, то на смену. Перед этой четвертой ночью меня подстерегала одна пленная, лежавшая рядом со мной на нарах: «Зачем ты лазила все эти ночи на мужскую половину?» Ей было лет сорок, и она сильно болела. Она по-своему поняла мои отлучки и, как мать, стала меня «воспитывать», но так сердечно и заботливо, что довела до слез, и я ей открылась, дала свой адрес и назвала имя и фамилию. «Если меня убьют на проволоке, — сказала я ей, — а ты останешься жива, сообщи моей маме, где я погибла, ведь я у нее одна». После войны мы стали большими друзьями, сейчас она живет в Киеве, мы изредка видимся, часто пишем друг другу. Зовут ее Клара Пещанская. А с Володей я поступила жестоко, обманув его, хотя и во имя свободы. Володя Кунин — это тяжкий камень у меня на сердце…

В 1969 году Клара Израилевна Пещанская (Голубева) написала Тамаре Николаевне Лисициан: