Пока живы — надо встречаться

В первые годы Тамара, при ее страстном стремлении лично все видеть и слышать, много ездила по городам Италии, восхищалась архитектурой, музеями, картинными галереями. Порой она не могла отвести глаз от гениальных творений мастеров эпохи Возрождения. Видно, израненная на войне душа нуждалась в целительных свойствах красоты. Но вместе с художественным многообразием она вникала в повседневную итальянскую жизнь, которая бурлила в Риме. Смена правительств, забастовки рабочих, столкновения с карабинерами, разгон демонстраций. Она знала честных, прогрессивных деятелей, мужественных антифашистов; встречала и русских эмигрантов — глубоко несчастных людей, тоскующих по Родине; сталкивалась и с журналистами, готовыми за сенсационный материал перегрызть горло друг другу; на ее глазах активно действовали замаскированные нацисты, приспособившиеся к послевоенной обстановке.

А потом у Тамары появилось постоянное ощущение тоски по Родине. Она знала, что дома ей снова придется жить в коммуналке, стоять в очередях, отмерять маленьким стаканчиком пшено на обед, а на ужин — несколько картофелин, скудно политых постным маслом. Но удивительно: ни трудности, ни полуголодное существование не только не пугали ее, а еще больше вызывали тоску по ее Собиновскому переулку, где она училась почти три года, Моховой, Манежной, Маросейке… Порой находили такие воспоминания о русском лесе, о моросящем дожде, что делалось невыносимо.

Вернуться в Москву удалось только в 1952 году. Она восстановилась на третьем курсе ГИТИСа, но впоследствии перевелась на режиссерский факультет ВГИКа. По окончании его больше всего хотелось самой поставить фильм, но вместо этого приходилось заниматься переводами итальянских фильмов. С годами в Доме кино стали узнавать ее голос, и в темном зале зрители часто встречали его аплодисментами. Московское киноначальство упорно игнорировало ее диплом режиссерского факультета ВГИКа. И когда в очередной раз рассматривалось предложение-просьба Тамары Лисициан о самостоятельной постановке, один из высоких сотрудников с негодованием произнес:

«Позвольте, это что же, та самая переводчица? Ну, знаете ли, дожили! Скоро у нас маникюрши начнут требовать постановку!»

И она по-прежнему переводила, дублировала, восстанавливала старые фильмы, участвовала в съемках картины «СССР глазами итальянцев».

И только со временем, после настойчивых хлопот, она смогла наконец работать самостоятельно. Фильмы, которые она стала снимать, в основном были детские, с участием самих ребятишек: «Сомбреро», «Чипполино», «Вашу лапу, медведь»… Веселые и немного грустные, они учили юных зрителей добру и справедливости. В повседневных хлопотах и делах постепенно утихала боль о военном прошлом, и, когда казалось, что оно ушло навсегда, вдруг пришло письмо от незнакомого ей человека.

«В вашей большой жизни я лишь маленькая частица, но вы остались в моей памяти самым радостным событием в том мрачном концлагере накануне побега, — читала она. — Утром у отверстия в колючей проволоке гестаповцы увидели ваш платок, которым вы «утерли им нос» Вы остались в моей памяти, несмотря на многие годы. Я рассказываю о вас как о героине, патриотке Родины, и вот вчера мне сказали, что видели портрет Этери-Тамары в журнале «Работница». Как я был обрадован, увидев его! Жива!!

Последний раз я пожал вам руку через решетку летом 1943 года, за несколько часов до вашего выхода на волю. Примите сердечную благодарность за то, что вы вселяли в меня тогда веру в жизнь.

После встречи с вами я страшно много пережил, все выдержал и вот живу и работаю сейчас врачом в профилактории ГРЭС.

Сердечно жму вашу руку и желаю творческих успехов. Николай.

Если вас не затруднит, Этери, напишите, очень буду рад. Ведь мы выходцы «с того света» и будем жить на этом…»

Это писал Николай Федорович Голубев из далекого Джамбула, свидетель ее побега из Славутского концлагеря.