Пока живы — надо встречаться

Политические фильмы, которые поставила режиссер Тамара Лисициан, говорят о ее целеустремленности, раскрывают сильные, высоконравственные, цельные человеческие натуры. Их отличают острое политическое чутье, смелость, надежность.

В этом и личная позиция Тамары Николаевны Лисициан. Она отстаивает ее каждым своим шагом в искусстве и в жизни.

…И снова вспоминаю Славуту, радостную встречу Тамары Николаевны с боевым побратимом Григорием Емельяновичем Власюком. И опять вспоминаю его рассказы о партизанской смелости Тамары, о том, как колхоз встречал ее с караваем на рушнике как почетного гостя. Это наша героиня…

— И никакой я не герой, — сказала перед отъездом из Славуты Тамара Николаевна, — просто обыкновенный солдат. Таких, как я, много!

РАССКАЗЫ

ПОКА ЖИВЫ — НАДО ВСТРЕЧАТЬСЯ

В этот маленький, с островерхими черепичными крышами литовский городок на берегу Балтийского моря Сурин приезжает каждый раз накануне дня Победы.

От вокзала до гостиницы, где ему забронировано место, идет по кривым старинным улочкам не спеша. В гостинице задерживается лишь настолько, чтобы умыться с дороги, надеть сорочку и повязать галстук, и идет опять бродить по городу. Ему радостно оттого, что вскоре он увидится с боевыми друзьями, а щемящее чувство смутной вины заставляет думать о другом и надеяться встретить хотя бы одного из тех двоих, из давнего, тревожащего душу и совесть прошлого.

…Осенью сорок четвертого городок и его окрестности, только что освобожденные от оккупантов, переживали тревожное время. Не проходило и дня без диверсий, грабежей, внезапных нападений на отдельные машины с военнослужащими и сельские советы.

В те холодные, дождливые дни пограничники, обеспечивая охрану тыла действующей армии, прочесывая лесной массив, преследовали банду, тщетно пытавшуюся отбиться. Только к исходу третьих суток на Волчьем болоте, где бандиты заняли круговую оборону, их ожесточенное сопротивление было сломлено.

С операции возвращались вымотанные, промокшие до нитки, удрученные потерями. В числе погибших был лучший друг Сурина, командир роты. Тот в горячке боя первым со своим ординарцем прыгнул в бункер и был срезан очередью из автомата.

Глядя на него мертвого, Сурин никак не мог примириться с тягостной мыслью, что нет больше Николая, с кем с первых дней войны прошагал вместе по фронтовым дорогам. У Сурина в глазах стояли слезы. Но шел дождь, лица и глаза бойцов, несущих убитых и раненых на плащ-палатках, были влажными от дождя, и на него никто не обращал внимания.

В расположении полка, едва миновали проходную, Сурина кто-то окликнул:

— Товарищ капитан, вот тут интересуются…

Он оглянулся. От проходной помощник дежурного подвел к нему двух неизвестных. Они были исхудавшие, заросшие, в ветхой, залатанной одежде. Один из них опирался на самодельные костыли: левой ноги у него не было. Другой — в кургузом польском френчике с пустым рукавом. На ногах немецкие сапоги, облепленные грязью.

— Мы-то думали, наш погранотряд вернулся, — дрогнувшим голосом сказал одноногий, лихорадочно блестя глазами. — Надеялись кого из своих встретить.

Сурин слушал их, провожая взглядом солдат, которые уносили на плащ-палатках убитых, среди которых лежал и его друг.

«Ах, Колька, Колька! Что же я напишу твоим?» — горестно думал он и странно глянул на незнакомцев.

Теперь, когда война уже велась на чужой территории и шла к своему логическому завершению, они рассказывали, что служили здесь накануне войны в пограничном отряде. Двадцать второго июня, находясь в резервном отделении, держали оборону в каменном подвале двухэтажного дома и были уверены, что весь отряд, рассредоточившись по таким домам, ведет бой с немцами, которые уже просочились на улицы городка. Огнем из ручного пулемета и винтовок они подавляли любую попытку пересечь улицу возле костела. После того как лязгающий гусеницами танк ударил по ним из пушки и снаряд разорвался в подвале, из двенадцати человек в живых осталось трое.

Мужчина без руки снял затрапезный картуз со сломанным козырьком, и на голове его, над ухом, ближе к затылку, обнажилась глубокая вмятина, заросшая по краям клоками седых волос.

— Патроны кончились… Оставалась одна ручная граната, — продолжал он, болезненно морщась. — Я подложил ее под голову и выдернул чеку. Все мгновенно пропало…

В этих словах что-то неправдоподобное показалось Сурину. И они, видимо, почувствовали это по его взгляду.

— Очнулся в больнице. — Голос однорукого потускнел. — Медсестра склонилась, шепчет: «Вы не военные, вы — цивильные… Запомните, вы литовцы… Цивильные». Смотрю, а на соседней койке мой товарищ без ноги…

Одноногий кивнул, машинально погладил ладонью культю с ушитой штаниной.

Сурин хмуровато поглядел на одного, другого:

— Может, все это было и так… Только все это надо проверить.

В это время со стороны станции послышалась беспорядочная автоматная стрельба. Надрывно вскрикнул паровозный гудок. Сурин, кося глазом на выбегающих по тревоге вооруженных солдат, холодно заметил:

— Что ж, так и кантовались здесь?