Покаяние

Неожиданно оказавшись в роли деда Мазая, я подналёг на вёсла, чтобы обогнать заячий ковчег и выбраться на мелководье раньше, чем рядом проплывёт берёзовая коряжина. Едва успел завести плот на травянистую отмель, как плавунья с шумным плеском проелозила по кромке берега, подминая ветвями и корнями осоковые кочки. Стремнина уже разворачивала её, направляя по течению. Не мешкая ни секунды, шлёпая в ботинках по колена в воде, я подскочил к ней, схватил за уши мокрого, дрыгавшего лапами зайчонка и вернулся к плоту. И вовремя. «Дика» на метр–другой уже оттащило назад, и не подбеги я к нему, всё могло окончиться плачевно: в реку не бросишься в одежде, не догонишь на глазах уплывающий плот. С радостью я вскочил на него, засунул испуганного зайчишку–плутишку в рюкзак и взялся за вёсла. Однако, течение в этом месте настолько сильно, что я никак не мог отгрести от прибрежных кустов, обрушившихся в воду деревьев, и ещё целый час огибал остров, подбирая подходящее место для высадки.

К вечеру я присмотрел взгорок, и не раздумывая, направил плот к нему. Здесь я выпустил из рюкзака длинноухого «мореплавателя», тотчас ускакавшего в тальниковые заросли. Поставил палатку, приготовил дрова для костра, переоделся в сухую одежду, переобулся в «болотники» и отправился на прогулку по острову Назинскому неспеша размять ноги, подышать чистейшим воздухом томского севера, приправленного луговым ароматом.

Зелёный цветистый луг на поверку оказался мокрой почвой, из которой под ногами выдавливалась вода. Здесь было полно утиных гнёзд. Первые ранние кладки яиц затопила разлившаяся на сотни километров река. Утки устроили на острове новые кладки яиц и теперь в безопасности высиживали их. Изредка они взлетали из–под ног с недовольным кряканьем, но, сделав круг, скоро возвращались на гнезда.

Я брёл по острову, где оказался случайно в силу вышеназванных обстоятельств, и непонятная тревога давлела на меня.

Что это? Повсюду повалившиеся столбы с колючей проволокой, какие–то вросшие в землю бараки, сквозь прогнившие крыши проросли кусты калины, черёмухи и тальника. Почерневшие, трухлявые доски не то помоста с будкой, не то сторожевой вышки. Из зарослей шиповника торчит ржавый турник. Заросшая высоким дудником груда сложенных в штабель узких солдатских коек. Никель на их спинках облез, металлические рамы покрылись мхом. Мёртвое запустение во дворе заброшенных строений, сооружённых здесь, судя по всему, очень давно. Непонятно только: для чего и от кого они обносились колючей проволокой в этом совершенно безлюдном месте? Непохоже, чтобы это была ферма или загон для скота. Или охотбаза. Мрачные оконные проёмы с давно выпавшими из них сгнившими рамами с трудом угадывались через чащу ветвей, выглядывавших изнутри. У входов в эти не то сараи, не то жилища вместо дверей теперь высились толстые вязы.

— Сколько же лет прошло, прежде чем на этом бугорке, некогда бывшим крыльцом, выросли деревья? — вслух размышлял я, с трудом раздвигая ветви природных часовых, заслонившие вход в барак с развалинами кирпичных печей. Оловянные, алюминиевые чашки, подёрнутые мхом, плоские тарелки, горками составленные под стеной, выглядывали из зарослей крапивы. Очевидно, здесь была столовая. Я освободил от мха одну из них, протёр пучком травы. На донышке отчётливо проступила надпись: «З-д Металлист 1935».

С опаской поглядывая на прогнувшийся потолок, сохранивший кое–где пятна известковой побелки, я выбрался наружу с обыкновенной алюминиевой миской, за временем лет ставшей раритетом. Только зачем она мне? Походной посуды мне и своей достаточно. Поразмыслив, я зашвырнул миску, направляясь к другому бараку. Страсть археолога проснулась во мне. Или простое любопытство, сопряжённое с волнением и боязнью, подвигало меня проникнуть в тайну этого странного объекта.

В следующем бараке, низком и длинном, с прогнившим полом, с двумя грубо отёсанными брёвнами, служившими, видимо, парадными колоннами, готовыми уже вот–вот рухнуть, под слоем мшистых досок и обвалившейся штукатурки я обнаружил сопревшую, слежавшуюся в плотные комки бумагу. Бесформенная масса трухи, некогда бывшей книгами. А вот и остатки стеллажей — ржавые каркасы, покрытые рыжеватым мелким мхом. Что здесь было? Библиотека? Изба–читальня?

Роясь в куче неразделяемых рыхло–прелых листов, я не терял надежду отыскать в ней что–нибудь более–менее сохранившееся. И старания мои были вознаграждены «Мёртвыми душами» Н. В. Гоголя, «Обломовым» И. А. Гончарова и «Евгением Онегиным» А. С. Пушкина. Без обложек, источенные мышами по краям страниц, под листом оцинкованной жести эти ветхие книги преданно берегли в печатных словах мысли великих классиков русской литературы. На их титульных листах значился 1938‑й год.

Чьи руки прикасались к этим скромно изданным книгам? Кто вчитывался в эти полинялые строки? Кто пробегал глазами по их корешкам, блестевшим бронзой названий? Кто коротал с ними непроглядную вьюжную ночь при свете коптилки у горячей печурки?