Покаяние

– Я им… – Каждое слово давалось с огромным трудом. Хорхе открыл глаза. Их белки больше не были белыми. – Я им ничего не сказал. Nada[42].

– Тсс. – Хоакин попытался его успокоить. Он знал: после таких пыток люди сознаются и в содеянном, и в том, чего не делали никогда.

– Я им ничего не сказал. Клянусь, – упрямо повторил Хорхе.

Хоакин взял брата за руку. Влажная. Он опустил взгляд. Незнающий человек мог подумать, что Хорхе накрасили ногти лаком темно-сливового цвета. Хоакин поднес ладонь поближе к глазам. В слабом свете его худшие опасения подтвердились: брату и впрямь вырвали ногти, все до единого.

– Адела, – позвал Хорхе.

Чтобы не смотреть больше на руку, – куда угодно, но только не на нее! – Хоакин обвел взглядом комнату. Вукич стоял на страже в дверях. На его лице читалось беспокойство. Мы слишком задержались. Петакки тем временем продолжал свой осмотр – почти рутинный, разве что с небольшими импровизациями. Он измерил пациенту пульс, попытался осторожно приподнять его, чтобы наложить повязку и зафиксировать переломанные ребра. Впрочем – Хоакин уже успел это понять безо всякого медицинского образования, – тут впору было перебинтовывать все тело. И они это все успели за каких-нибудь двадцать четыре часа? Впечатляет. Альсаде стало омерзительно от собственного восхищения.

– Я слышал Аделу, – снова заговорил Хорхе, с трудом шевеля губами.

Хоакин не смел поднять на него глаза. Стены были испещрены надписями. Даты. Имена. Всего пару лет назад аргентинское правительство дало добро на приезд Межамериканской комиссии по правам человека. Тут их ждал пышный, помпезный прием. Неужели тогда этих надписей еще не было? Хоакин решил, что лучше смотреть в пол. Такая же терракотовая плитка, которой они выложили кухню Хорхе Родольфо. Возможно ли это или просто сознание шутит с ним шутки? Сырость, а может, что-то еще оставило на полу у тюфяка причудливое пятно. Похожие есть дома у каждого – смотришь на них много лет, смотришь, и с течением времени они словно бы принимают узнаваемую форму. Вот и это пятно не было лишено творческого стимула. Если бы Альсада увидел его на своем неровном верстаке, или на занозистой кухонной столешнице, или между волнистых трещин на мраморе в ванной, он бы усмотрел в нем отвертку, а может, очертания изящного жирафа. Или скрипки. Важно правильно выбрать с самого начала, понимал Хоакин. Поскольку увиденного уже не забудешь.

– Тут мы больше ничего сделать не можем, – объявил Петакки.

Он бережно протер все свои инструменты и вернул в футляр. Что значит «тут»? «Тут, в ESMA»? Получается, его надо перевести в медицинское учреждение, где о нем позаботятся?

Петакки поднялся.

– Температура запредельная. И было бы непрофессионально с моей стороны не упомянуть, что жизненно важные органы… перераспределены.

Его тон был до того спокойным, что Альсада едва не шибанул эту самодовольную рожу об стенку. Но спохватился: для Хорхе так лучше. Хоакин взглянул на брата. Да, тут и впрямь мало что можно сделать. Если он доживет до утра, это уже будет чудом.

Вукич тоже все понял.

– Пойдем.

– Сеньор, прежде чем его выносить… Нам ведь нужен план?

– С этим не ко мне, – сказал Петакки. – Раньше я на этом этаже не бывал. Обычно я провожу осмотры в лазарете. В подвале.

– Только не в подвал… – взмолился Хорхе позади них.

– Что ж… – равнодушно начал Вукич, чуть понизив голос.

Так он сообщает плохие новости.

– Тебя, Хоакин, это, наверное, удивит, но план таков: мы уйдем тем же путем.

– Через главный вход? – уточнил Альсада.

Вукич кивнул.

Это что, шутка? Альсада молча думал. Он расправил плечи, опустил руки и огляделся. То, что он увидел, ему не понравилось.

Во-первых, брат. Что это у него на ногах за волдыри? Они это нарочно сделали. Хоакин едва сдержал рвоту. Не надо было курить перед поездкой. Эти босые, израненные ноги никуда уже не убегут. Он когда-нибудь сможет ходить? Петакки прав: Хорхе Родольфо придется нести на руках.