Покаяние брата Кадфаэля

— Ну а ты, Кадфаэль? Ты твердо решил ехать со мной? И, если не добьешься своего в Ковентри, продолжить поиски без благословения аббата? Но стоит ли рисковать? Ты ведь знаешь, я сделаю все, чтобы отыскать Оливье. Нет надобности ставить на карту то, что ты, как я знаю, ценишь не меньше самой жизни.

— Жизнь Оливье для меня значит больше, — сказал Кадфаэль. — У него она вся впереди и всяко ценнее моей, почитай, уже прожитой. В этом деле у тебя свой долг, а у меня — свой. Да, я еду; Радульфус знает это. Он ничего не предлагает и ничем не грозит. Правда, он сказал, что лишит меня благословения, если я выеду за пределы Ковентри, но ни словом не обмолвился о том, как бы сам поступил на моем месте. И раз я еду по своей воле, а не по его поручению, аббатство меня снаряжать в дорогу не станет. Может, ты, Хью, раздобудешь для меня плащ, лошадку да что в суму положить?

— А заодно меч да тюфяк, чтобы ты, как заправский солдат, мог завалиться спать в караульной, — шутливо отозвался Хью. — Ежели ты расстанешься с монастырем, из тебя выйдет добрый воин. Само собой, после того как мы отыщем Оливье.

Оливье. Стоило прозвучать этому имени, и перед мысленным взором Кадфаэля предстал его сын, предстал таким, каким он увидел его впервые. Увидел за плечом той девушки, сквозь приоткрытую дверцу в воротах Бромфилдского приората снежной, морозной зимой. Овальное, с тонкими, но мягкими чертами лицо, высокий лоб и изогнутые, словно лук, губы, лицо горделивое, выразительное, с черными, отливающими золотом ястребиными глазами, обрамленное иссиня-черными волосами. Оливковые щеки и профиль, словно отлитый из бронзы. Сын Мариам был похож на мать — живая память о ней. А ведь Оливье было всего четырнадцать лет, когда он, похоронив Мариам, отправился в Иерусалим и принял веру отца, знакомого ему лишь по рассказам. Теперь же ему около тридцати, и он, возможно, уже сам стал отцом, ибо женился на Эрмине Хьюгонин, той самой девице, которую вывез через снега в Бромфилд. Ее родичи, люди знатные и влиятельные, оценили его достоинства и сочли возможным выдать Эрмину за безродного воина. А теперь его так недостает ей, а возможно, и их отпрыску. Его, Кадфаэля, внуку. Так неужто он вправе перепоручить это дело кому бы то ни было?

— Ну что ж, — промолвил Хью. — Ежели так, то едем. Нам с тобой не впервой пускаться в дорогу. Собирайся, у тебя в запасе три дня, чтобы уладить все дела и с Богом, и с Радульфусом. И уж коли в аббатстве тебе не дают мула, можешь не сомневаться — я подберу лучшего коня из конюшен замка.

Братья отнеслись к полученному Кадфаэлем разрешению отправиться в Ковентри, пусть даже оговоренному очень жесткими условиями, по-разному. Приор Роберт на собрании капитула нарочито подробно и точно сообщил, когда, куда и на сколько позволено отбыть Кадфаэлю. В словах приора звучал намек на угрозу, но едва ли стоило винить в этом Роберта — ведь разрешение аббата было половинчатым и, с точки зрения братии, совершенно необоснованным. Капитулу дали понять, что дано оно неохотно, но почему оно все же дано, никто так и не узнал. То, что Кадфаэль доверил Радульфусу, так и осталось между ними.

Недоговоренность, понятное дело, породила толки, и многие уже с сожалением посматривали на брата, которого почитали чуть ли не за отступника. Принявшие постриг в детстве боялись за брата, намеренного пуститься в полный опасностей и соблазнов мир, ставшие же монахами в более зрелом возрасте, возможно сами того не сознавая, завидовали ему. Брат Эдмунд, попечитель лазарета, пребывавший в обители с четырех лет, всегда более чем терпимо относился ко всему, что озадачивало его в Кадфаэле, и тревожился лишь оттого, что на время лишался лучшего травника и целителя. Брат же Ансельм, регент, единственным прегрешением считал фальшиво взятую ноту, а бедою — больное горло одного из своих хористов, все прочее воспринимал как данность — смиренно и не вникая в подробности.

Приор Роберт был строг к любым отступлениям от устава, и его уже давно раздражали послабления, коими пользовался брат Кадфаэль, имевший право беспрепятственного выхода за ворота обители, дабы пользовать своими снадобьями жителей города и предместья. Было время, когда писец приора, брат Жером, не преминул бы подлить масла в огонь, но не так давно сей ревнитель благонравия сам был уличен в неподобающих деяниях. Епитимья сделала его не в пример скромнее, нежели прежде. Иметь с ним дело стало гораздо легче, чем раньше, ибо он уже не так рвался обличать других в прегрешениях. Это не значило, что Жером перестал быть ханжой и занудой, однако покуда он предпочитал не высказываться по поводу неоправданных привилегий брата Кадфаэля.