Покаяние брата Кадфаэля

Терзаемый сомнениями, Кадфаэль пал ниц перед высоким алтарем, средоточием неземной силы, и распростерся на холодных каменных плитах. Он впервые почувствовал, что просто преклонить колени недостаточно, и как бы преподносил ей всего себя во искупление греха. Греха, еще не совершенного, ибо он выражался лишь в намерении. Ежели будет на то воля и милость его могущественной покровительницы, ему, возможно, и не придется совершать ничего неподобающего. Однако он искренне исповедовался перед ней, полностью раскрывая свои замыслы, и молил святую даже не простить, но понять его. Прижавшись лбом к холодному камню, он предоставил не словам, а мыслям донести до Уинифред его нужду.

— Я обязан, обязан сделать это независимо от того, благословение получу или запрет. Ибо ни запрет, ни благословение не имеют значения — лишь бы мне удалось то, что я должен совершить.

После вечерни брат Кадфаэль попросил аудиенции у аббата Радульфуса и был принят в его личных покоях.

— Отец аббат, я полагаю, Хью Берингар рассказал тебе, о чем известил его граф Лестерский. Поведал ли он и о судьбе рыцарей из Фарингдона, отказавшихся изменить императрице?

— Да, — ответил Радульфус. — Я знаю, как обошлись с этими людьми, и видел список их имен. Однако надеюсь, что на этой встрече в Ковентри удастся договориться хотя бы об освобождении пленных, пусть даже в остальном она окажется бесплодной.

— Отец аббат, мне и самому хотелось бы на это надеяться, но боюсь, что ни та ни другая сторона уступать не настроена. Но раз ты прочел список, то видел и имя Оливье Британца, о котором со дня падения замка никто ничего не слышал. Его лорд тревожится. Он хотел бы выкупить этого рыцаря, но не может его разыскать. А между тем я должен рассказать тебе об этом молодом человеке нечто, о чем умолчал Хью.

— Я ведь и сам знаю мессира Британца, — с улыбкой напомнил Радульфус. — Это ведь он приезжал к нам четыре года назад, как раз на праздник перенесения мощей святой Уинифред. Он тогда разыскивал одного сквайра, пропавшего после совета в Винчестере. Я его не забыл.

— Но то, о чем хочу рассказать я, тебе пока еще неизвестно, хотя, возможно, мне следовало исповедаться перед тобою, когда он впервые вошел в мою жизнь. Но я не видел в том необходимости, ибо никогда не предполагал, что моя приверженность обители может быть подвергнута испытанию. Точно также не мог я предположить, что когда-либо ему потребуется моя помощь, да и вообще не чаял увидеть его снова.

Радульфус явно не понимал, к чему клонит монах, и Кадфаэль решил не тянуть и сказать все напрямик.

— Отец аббат, Оливье Британец — мой сын. Последовало молчание, но оно не было холодным и

напряженным. В обители, как и в миру, люди остаются людьми, способными согрешить. Будучи человеком мудрым, Радульфус бесспорно почитал совершенство, но не слишком надеялся увидеть его воочию.

— Впервые я попал в Палестину восемнадцатилетним юношей, — продолжал Кадфаэль, — и повстречал в Антиохии одну молодую вдову, которая весьма мне приглянулась. Много лет спустя, уже по дороге домой, я увиделся с нею вновь и прожил у нее некоторое время, пока в порту Святого Симеона готовили к отплытию корабль. Затем я вернулся в Англию, а она родила сына. Я ничего о нем не знал, покуда этот молодой человек не встретился со мной случайно, разыскивая детей, потерявшихся при разграблении Вустера. Узнав, кто он таков, я испытал радость и гордость. А когда он приехал к нам во второй раз, ты и сам его увидел. Рассуди, отец аббат, была ли моя гордость оправданной.

— Вне всякого сомнения, — охотно согласился Радульфус. — Каковы бы ни были обстоятельства его рождения, он юноша весьма достойный и заслуживающий всяческого уважения. Я не решился бы ни в чем тебя упрекнуть. Ведь в то время ты еще не был связан обетом и находился вдали от дома, а человек слаб. Не сомневаюсь, что ты уже давно исповедался и раскаялся.

— Я исповедался, — напрямик ответил Кадфаэль, — но лишь когда узнал, что оставил ее одну, с ребенком, — а это случилось не так уж давно. Что же до раскаяния? Нет, отец аббат, я никогда не раскаивался в том, что любил ее, ибо она была достойна любви. К тому же я валлиец, а в Уэльсе все дети считаются законными, ежели их признает отец. Но как бы я мог не признать своим сыном столь прекрасного, разумного и отважного юношу? Может быть, в том, что я способствовал его появлению на свет, и заключается наибольшая моя заслуга.

— Сколь бы ни был прекрасен плод, — сухо возразил аббат, — грех остается грехом, а гордиться грехом всяко не пристало монаху. Но что толку судить ныне о грехе, совершенном тридцать лет назад. Насколько я знаю, с тех пор как ты принял постриг, за тобой не водилось серьезных проступков — лишь мелкие оплошности, каковые допускают все, ибо бывает, что порой человеку недостает либо усердия, либо терпения. Давай, однако же, перейдем к твоей просьбе, ибо, насколько я понимаю, ты хочешь попросить меня о чем-то, имеющем отношение к Оливье Британцу.