Покаяние разбившегося насмерть

– Понятно. Но, по-моему, это в первую очередь плохо характеризует тех, кто не говорит ни одного доброго слова о ком-либо! – он вздернул брови. – Не можешь сказать хорошо о своем ближнем – лучше промолчи. Согласитесь, никто особо не наблюдал за Нико, не искал в нем доброго. А вот мне случайно повезло: однажды я стал свидетелем доброго поступка малыша Нико – он кормил бездомную кошку. Отдал несчастному созданию сосиску, а себе оставил булку.

Признаться, мне самому с раннего детства всегда было жалко бездомных кошек и собак, а потому после слов кюре я невольно улыбнулся, представив себе кормящего кошку Нико. Выходит, был и в нем свой минимум добра: людей парень никогда не жалел, а вот несчастную кошку накормил.

– Вы улыбаетесь?

Кюре тоже неожиданно улыбнулся, и одновременно смягчился его взгляд, словно вдруг растаяли все мрачные страсти-мысли, дав возможность свободно вздохнуть. Заложив руки за спину, он шагал по гулкому проходу, размышляя вслух.

– Вот так и мы всю свою жизнь гораздо больше помним и муссируем плохое, чем отмечаем доброе. Когда я увидел ту сценку, она меня потрясла гораздо больше всех великих подвигов святых угодников. Все мое раздражение против Нико враз исчезло, я словно вдруг увидел его другим – полагаю, то был истинный Нико, тот, который снял маску злого насмешника. Но время шло, а мне так и не удалось установить контакт с тем, способным на добрые поступки Нико. Каждый день в ответ на все мои попытки общения я встречал со стороны парня лишь злобную враждебность, и во мне вновь начинал распускаться ядовитый цветок ярости…

«Ядовитый цветок ярости»! Я взглянул на бледный профиль идущего рядом, отметив про себя, что этот кюре Дидье прочно сливается с духом и стенами католического собора, с его цветными витражами и высоченными каменными сводами, каждому посетителю внушающими невольный трепет. Роскошный и грозный, уносящийся ввысь, вечный. Проговорив со мною несколько минут, маленький неброский человечек стал кем-то внушающим невольный трепет.

Кюре Дидье негромко продолжал свою речь.

– Все повторялось изо дня в день, словно шло через копирку. С утра я, исполненный веры, строил планы, как встретиться с Нико, как разговорить его, вызвать на доверие; но при наших встречах, которые каждый раз длились считанные секунды, он лишь смеялся над верой, над богом, надо мной и исчезал, успев зарядить меня раздражением и злостью. Мне удавалось сохранить спокойствие лишь прилюдно, но, оставшись один, я кипятился и проклинал мальчишку как исчадие ада… К вечеру я, как правило, успокаивался и вновь настраивал себя на лучшее: завтра я непременно встречу малыша Нико, и на этот раз он сердцем ощутит во мне любовь и сострадание! Мы спокойно побеседуем по душам, и парень исповедуется в своих грехах… Но наступало новое утро, и все вновь и вновь повторялось…

Кюре вдруг неожиданно замер перед центральных входом, задумчиво уставившись на потрясающий витраж над нашими головами: гигантская роза ветров, извечное колесо жизни.

– Признаюсь вам, как на исповеди: когда я узнал, что в театре при центре ставят пьесу по библейскому сюжету, где у Нико роль волхва, я был смертельно потрясен. Мне это казалось святотатством, жестокой насмешкой над верой. Впрочем, я попытался переубедить самого себя: как знать, может, добрая роль дарует мальчишке хоть немного тепла, любви, веры?

Он еще договаривал свою реплику, а в моей памяти мгновенно зазвучал другой голос – голос Андрея Бессонова.

«Кстати, могу поделиться с тобой одной страшной тайной, о которой знаю я один: примерно за неделю до премьеры мы с Нико получили угрожающие записки…»

Я смотрел на умолкнувшего пастора, все так же неподвижно уставившегося на величественный витраж. Елки-палки, я мог бы поспорить на что угодно: вот и нашелся автор угрожающих записок!

«За свою насмешку над словом божьим заплатите смертью»

Следующая мысль, молнией мелькнувшая в моем сознании, была донельзя проста: а что если этот тщедушный старец исполнил свою угрозу? Каким-то образом выманил Нико, принеся его труп на алтарь веры, после чего, возможно, хотел обратить карающий меч против Андрея, но тут в дело вмешался случай: рядом с Нико объявился сначала один свидетель, затем второй… После тройного убийства пастор потерял силы…

Словно подслушав мои мысли, после довольно продолжительной паузы кюре Дидье неожиданно громко рассмеялся. Этот визгливый пронзительный смех словно бы полностью подтверждал правоту моей теории его виновности в убийстве; я похолодел, невольно отступив на шаг назад. Зловещий смех тут же прекратился, а священнослужитель перевел взгляд на меня.