За окном тает, и небо белое, как если бы всё в мареве, а за занавесками ничего, кроме сегодня, нет. На гвозде висело из альбома фото, раскрашенное от руки: первой шла девушка, одетая вся в зефир, и трубила в крылатую и мохнатую дудочку; за ней второй, согнувшись, старался не пролить свой тяжёлый длинный сосуд, который нёс двумя руками – и замыкал всё халдей в длинном платье со звёздами, безобразие сам по себе. Милий падает в кресло, и уже из-под его вспылившихся, внезапных развалин пытается предпринять какой-то «Unsquare Dance», пока ловит руками и кричит про себя.
Поднявшись, вздохнув, он начинает покрывать лаком свои уже достаточно слипшиеся волосы, а потом из склянки от химического индикатора пускает себе по рубашке красную струйку, застывшую на груди в капельку. Это удачно, что со вчерашнего дня верхней пуговицы на воротничке нет.
Ближе к вечеру его видели у «Максима», где он уже стоял за сигаретой. Потом его встречали там и здесь, а в сумерках кто-то заметил, как он стоит на набережной, около высоких пролётов. Какой-то выстрел послышался ему за рекой, вдруг заледенил ветер, и такси, фонарём повернув мимо, умчалось, вскоре пропав за мостом.
Он видит, как она опускается плечами в жестокий и влажный зной, и видит, как темны его руки на её теле. Она видит белый, истаявший край, чёрную ветвистую трещину, расколовшую потолок.
Шесть натюрмортов Вальрана
Сегодняшняя марка петербургского искусства – неоакадемизм – это почитание откровенно красивого, поиски идиллической гармонии в своеобразном неоклассицизме Егельского и Маслова, салонная чувственность, разрешающаяся в орнаментациях Беллы Матвеевой. Словами поэта, «век золотой, а не железный», и артистический мир просто и красиво воплощает область воображаемого. Художественные акции как бы воспроизводят полусветские маскарады и «живые картины» былых времен, фотография напоминает о скрытых прелестях бытия, а новые технологии рассматриваются как средство овладеть наяву манящим калейдоскопом искусственных небес и преисподен. Соответственно, в более немудрящем искусстве культ по-человечески желанного выражается в преобладании эротических сюжетов: появилась и галерея, «Гармония-Адам», специализирующаяся на разных интерпретациях этой темы. Что же касается совсем демократической продукции, она уже достаточно давно превратила Невский проспект в некий мясной прилавок. В общем, чувственный порыв фантазии следует считать настоящим веянием времени.
Эта обусловленность тематики немного объясняет странный термин, который употребил Валерий Вальран, представив публике «шесть эротических натюрмортов». Как жанр натюрморт иногда служил аллегории или простому намёку на скрытые чувства (например, обнимающиеся «человечки» Пола Кадмуса), иногда подчёркивал деланность и преходящий характер страстей, – что можно видеть в изображаемых Сомовым статуэтках, – однако по своей сути всегда следовал ироничной, вполне безжалостной логике вещей, опосредующих человеческое. Вероятно, это и заставило критиков писать об аскетичной, почти что религиозной строгости у таких знаменитых натюрмортистов, как Гарнетт или Моранди. Работы Моранди часто и вопреки его воле смешивали с «метафизической живописью», а Гарнетт сам называл своё искусство «магическим реализмом»; можно ещё привести откровенно иероглифические натюрморты Джорджии О’Киф, как пример характерной для жанра запредельной сосредоточенности на простых вещах. Собственно, какие ещё цели может преследовать в конце XX века художник, занятый скрупулёзным красочным осмыслением натуры, когда есть, например, освободившая или вполне заменяющая живопись фотография, не предполагающая и намёка на какой-то мистический смысл творчества? Вдумчивый натюрморт, показывающий только останки или изображение тела, гуманен: если бы мы так же рассматривали сами тела, они показались бы нам постыдными, а их совокупления – ужасающе отвратительными. В свою очередь, для чувственного и жизнерадостного искусства важны не вещи, а декор для более или менее воображаемых сцен. Поэтому объяснить «эротический натюрморт» можно только иронией или аллегорическим подходом к названию.