Покажи мне дорогу в ад

Неуловимый морок опустился на город. В нем начали появляться двойники.

Вначале — районов, улиц, зданий, а потом и людей.

Архитектурные двойники вырастали как грибы после теплого дождика — на огромных незастроенных пустырях, оставшихся от разбомбленных в последнюю войну кварталов, на месте бывших дачных поселков. Жители города, особенно малоимущие, приветствовали появление новых жилых районов и не обращали внимания на то, что эти новостройки не обсуждались на всевозможных комиссиях, не планировались, не строились годами, а появлялись, обычно между двумя и тремя часами ночи — как будто из ничего. Отдельные новые дома — точные копии уже существующих — тоже вырастали как из-под земли по ночам. Там, где уже больше семидесяти лет ничего не было — в проемах между домами, на пустующей земле.

В двойниках-домах жили люди-двойники.

Мне казалось, что только я — один во всем скрежещущем и ревущем мегаполисе — осознаю, что в мире происходит что-то невероятное, чудовищное, грозящее всем нам скорым вырождением и гибелью.

Уличные фонари в городе не светили вовсе. Автомобили исчезли. И велосипедисты.

А пригородные парки так мягко благоухали фиалками. В мутно-молочном тумане мерцали и пропадали болотные огоньки.

Вчера я видел на тротуаре крадущегося человека с собачьей головой. В руке его была сетка с баскетбольными мячами. Или это были тыквы? Не разобрал.

Лет десять назад недалеко от станции Цоо построили первый отель-небоскреб. Здание это, само по себе неплохое, уничтожило однако то особое, зыбкое западно-берлинское очарование, которым славилась площадь вокруг Гедехтнискирхе. Уничтожило своим размером, стилем. Всем тем, что оно репрезентировало.

И вот, несколько дней назад — как всегда ночью — на незастроенном участке рядом с отелем вырос его двойник. Я был там через несколько дней после его появления. Приехал туда африканский терпкий шоколад купить в эко-магазине.

Рядом с церковью разгуливали в ожидании приятных сюрпризов сотни людей. Никто из них на этот новый отель пальцем не показывал, не жестикулировал, не удивлялся. Зато хлоркой пахло сильно. И асбестом.

Даже то, что рядом с одинаковыми, сделанными из розового стекла и хромированной стали, вращающимися дверями отелей-близнецов, топтались абсолютно одинаковые швейцары никого не удивляло. В одинаковых, хорошо выглаженных белых перчатках и черных цилиндрах. С одинаковыми холеными фальшиво-приветливыми физиономиями скучающих негодяев. С одинаковыми темными усами. Возможно, прохожие думали, что эти не усы, а часть обязательной форменной одежды.

В вагонах эсбана мне все чаще попадались на глаза люди-двойники. Мрачные и синие как сфинксы. И коренные берлинцы, и беженцы-арабы, и турки, и циклопы. Одинаковые одноглазые люди в одинаковой одежде. Но никто, кроме меня, этого не замечал… или всем все равно?

Только коричневые оборотни кривили свои страшные волчьи пасти.

Однажды, прямо на моих глазах, два мужа-клона обменялись женами-клонами и не заметили этого. Разъехались так, как будто ничего не произошло. Только там, где это случилось, повисли в воздухе подозрительные пестрые ленточки.

Но больше всего меня поразил рассказ одного знакомого психиатра о происшествии в приемном отделении клиники Шарите.

Ночью туда заявилась компания шумных цыган, взрослых и детей. Были среди них и скрипачи, и плясуньи, и барабанщики. И даже один шпагоглотатель.

От встретившего их дежурного врача — они потребовали не медицинской помощи, а католического священника. Они хотели, чтобы священник провел — тут же, в приемном отделении — обряд изгнания дьявола из одной двенадцатилетней цыганочки, заявившей врачу на плохом немецком, что «к ней каждую ночь приходит черный дракон, кусает ее в живот, а потом заставляет ее часами отбивать с ним чечетку».

Врач священника звать не стал, а с огромным трудом оторвал визжащую девочку от матери и отца и отвел к гинекологу (барабанщики бешено стучали, скрипачи скрипели, плясуньи плясали и трясли монистами, а шпагоглотатель так переживал, что подавился шпагой, ему пришлось оказывать первую помощь).

Гинеколог раздел малышку и обследовал. Выяснил, что девочка регулярно подвергается сексуальном насилию. Вагинальному и анальному. И что она — беременна.

Отец ее не стал отнекиваться, а честно признался, что каждую ночь совершает с дочерью половой акт… но «никогда не насилует ребенка, а действует лаской и нежностью». Кроме того, он «разрешает любить ее трем своим неженатым братьям и престарелому отцу-инвалиду».

После того, как дежурный врач не без помощи прибывшей полиции отправил девочку в отделение закрытой психиатрии (это было единственной возможностью, изолировать ее от семьи хотя бы временно и подлечить), цыгане покинули приемное отделение. С угрозами, проклятиями и плевками в сторону врача. И барабанным боем.

А через час или два в приемном отделении снова появились цыгане. Новые, но как две капли воды похожие на ушедших. С двойником-отцом и двойником-девочкой. С плясуньями и барабанщиками. Только вместо шпагоглотателя пришел жонглер. Все повторилось как в страшном сне.