Похищение

Зная Рутэнн, рискну предположить, что она отправилась обследовать мусорные кучи, разбросанные по всей резервации. Вчера, пока мы шли к Сиполови, она рассказала мне об одном веровании хопи: они считают, что все поломанные или изношенные вещи нужно возвращать земле, а потому не уничтожают и не перерабатывают отходы. Когда же ты умрешь, то получишь назад все, что при жизни сломалось или износилось.

Я тогда еще подумала, распространяется ли это правило на человеческие чувства.

— С ней наверняка все в порядке, — говорю я Вильме. — Вернется, глазом моргнуть не успеете.

Но Вильма заламывает руки.

— А если она заблудилась? Я не знаю, сколько у нее осталось сил.

— У Рутэнн-то? Да она в триатлоне участвовать может. И притом победит.

— Да, но это было до химиотерапии…

— До чего?

Вильма рассказывает, что когда Рутэнн поставили диагноз, то она пошла к местной врачевательнице. Но болезнь прогрессировала слишком быстро, и ей пришлось обратиться к традиционной медицине. Рутэнн говорила Вильме, что я вожу ее в больницу, вот только я ни в какую больницу ее никогда не возила. Она даже не упоминала, что у нее рак.

На крыше у нас за спиной мужчина затягивает горестную молитву, укачивая мертвого Талатави, как младенца.

— Вильма, — говорю я, — позвоните, пожалуйста, в полицию.

Я не хочу, чтобы кто-то, а именно участковый племени, шел со мной, поэтому украдкой даю Грете понюхать блузку из чемодана Рутэнн. Не успеваю я дать команду, как моя гончая уже рвется с поводка. Пока Вильма общается с полицией, а Дерек нянчится с Софи и младшей сестренкой, нам с Гретой удается незаметно улизнуть.

Мы двигаемся по желтоватой земле, рассеченной глубокими изломами, осторожно наступая на обломки камней, что скатились с вершин. На каких-то участках нам проще: в мягком слое пыли видны следы, кое-где примята трава. Где-то единственным следом, что оставила Рутэнн, оказывается ниточка ее запаха.

Здесь Рутэнн подстерегает множество опасностей: обезвоживание, солнечный удар, змеи, отчаяние. Страшно подумать, что ее судьба сейчас целиком зависит от меня, но в то же время мне отрадно вернуться к своей работе. Если я кого-то так рьяно ищу, значит, сама еще не значусь в числе пропавших.

Грета вдруг принимает стойку — и тут же бросается вперед, увлекая меня за собой. Стараясь не сбавлять темп, я огибаю булыжники и перепрыгиваю через кусты можжевельника. Она сворачивает на разбитую дорогу, некогда предназначенную для четырехколесного транспорта, а оттуда — к чаше небольшого каньона.

С трех сторон мы окружены каменными стенами. Грета тянет меня, тычась носом в потрескавшуюся почву. Под ногами хрустит глина, поломанные наконечники стрел и затвердевший птичий помет. Поверхность камня изрисована спиралями, протуберанцами, змеями, полными лунами, концентрическими кругами. Я задумчиво вожу пальцем по силуэтам копьеносцев и овец, мальчиков с цветами над головами и девочек, норовящих эти цветы украсть, близнецов, соединенных волной пуповины. Одна стена похожа на газету — сотня рисунков на ограниченном пространстве. Меня поражает, насколько хорошо прослеживается сюжет, хотя выполнена эта наскальная живопись, должно быть, тысячу лет назад.

Смущает меня только один символ — примитивно нацарапанный человечек (вероятно, родитель), держащий за руку человечка помельче (вероятно, ребенка).

— Рутэнн! — кричу я и, кажется, слышу ответ.

Грета, поскуливая, скребет когтями камень.

— Место! — командую я и, уцепившись за один выступ, поднимаюсь к другому, в шести футах над землей.

Я карабкаюсь наверх.

Только когда я забралась уже слишком высоко, чтобы видеть Грету, я замечаю этот петроглиф. Художник приложил немало усилий, чтобы показать, что изображена именно женщина: у нее есть грудь и длинные распущенные волосы. Она висит вверх ногами, и голова ее отделена от тела длинной волнистой линией. На камне несколько аккуратных зарубок. Я догадываюсь, что это календарь солнцестояний. В определенный день солнце опустит лучи под нужным углом — и полоска света рассечет горло падающей женщины.

Жертвоприношение.

Спугнутая дождем из мелких камешков, я успеваю поднять голову как раз вовремя, чтобы увидеть Рутэнн в пятнадцати футах над собой. Она стоит на краю обрыва, тело ее обмотано белоснежной тканью.

— Рутэнн!

Вопль мой, эхом прогремев в каменном мешке, исчезает в небытии.

Она смотрит вниз — и наши взгляды встречаются.

— Не надо, Рутэнн, прошу тебя, — шепчу я, но она лишь качает головой.

«Прости».

В эти полсекунды я думаю о Вильме, о Дереке, о себе самой, в конце концов. Обо всех тех людях, которые не хотят остаться одни и которые якобы знают, как ей будет лучше. Я думаю о врачах и лекарствах, которых Рутэнн не принимала. Думаю, что смогла бы уговорить ее спуститься, как уговаривала уже не один десяток самоубийц. Но правота в таких обстоятельствах — категория субъективная. Не родственники Рутэнн, требующие, чтобы она жила, полысеют от химикатов, не им ампутируют грудь, не они будут медленно, капля за каплей, иссякать. Легко сказать «Рутэнн, спустись со скалы…», но только в том случае, если ты — не сама Рутэнн.