Похищение лебедя

Я знал, что это значит до могилы матери, и сердце у меня сегодня к этому не лежало, но ради отца я сразу согласился, сел и стал надевать ботинки. Я слышал, как папа спускается вниз, наверняка держась за перила и становясь двумя ногами на каждую ступеньку прежде, чем перебраться на следующую: я был благодарен ему за осторожность, хотя и вспоминал невольно его быстрые шаги, когда он спускался к завтраку или взбегал наверх за забытой книгой перед уходом на проповедь. По дороге мы шли тоже медленно, под руку. Он был в шляпе. По сторонам дороги расцветало лето, временами налетал прохладный ветерок, из тростников на болоте вставали коровы, вечерние лучи солнца высвечивали дома наших соседей с датами постройки над дверями: 1792, 1814. (Этот, сообразил я, чуть-чуть не застал британское вторжение, когда мэр не позволил предать город огню.)

Я заранее знал, что отец остановится перед воротами кладбища, не закрывавшимися до темноты, и чуть заметно пожмет мне локоть: мы вместе прошли между замшелых надгробий с именами забытых основателей, иные из них венчал крылатый пуританский череп, предупреждавший о конце, ожидающем равно грешных и праведных, и подошли к более свежим могилам. Мать лежала рядом с семьей Пенроуз, совершенно нам незнакомой, и участок был достаточно велик, чтобы и отцу, когда он последует за ней, нашлось место. Я впервые задумался о том, что пора решать, покупать ли участок здесь. Я, в отличие от них, уже завещал свое тело науке, но, может быть, между родителями найдется место для урны. Я представил, как мы втроем спим вечным сном в этой широкой постели: мой прах под защитой их тел.

Эта картина была для меня недостаточно реальной, чтобы над ней грустить, а вот имя матери и даты жизни, высеченные на граните простым шрифтом, нагнали на меня тоску — жизнь слишком скоротечна… Кажется, у Шекспира в сонетах было что-то об этом: «И лето жизни быстро миновало…»

Я вслух прочел эту строку отцу, нагнувшемуся, чтобы убрать с могилы обломанный сук, но он покачал головой.

— Тут больше подходит другой сонет. — Он медленно, но точно забросил ветку в куст за оградой. — «Но если ты со мною, милый друг, то нет потерь и беды прочь бегут».

Я чувствовал, что он думает не только о матери, но и обо мне, оставшемся с ним, и в душе поблагодарил его. В последние годы я старался вспоминать ее в спокойные минуты, а не такой, как я видел ее в последний раз, когда она боролась со смертью, не желая расставаться с нами. Я в который раз задумался, что горше: что она умерла в сорок пять или то, как она уходила. Эти два горя были неразрывно связаны, но я вечно силился разорвать их, отлучить несчастье от несчастья. Я, стоя рядом с отцом, не мог заставить себя взять его под руку или обнять и был очень тронут, когда он сделал это за меня, когда его сухая старческая рука сжала мое плечо.

— Я тоже горюю о ней, Эндрю, — просто сказал он. — Но ты, когда доживешь до моих лет, поймешь, что люди никогда не уходят слишком далеко.

Я воздержался от того, чтобы напомнить ему о разнице в наших взглядах: я верил, что воссоединюсь с матерью, только когда, спустя миллионы лет, атомы наших тел неразличимо смешаются.

— Да, я иногда чувствую ее рядом, когда делаю что-то хорошее.

Сказать больше помешал мне комок в горле, и я замолчал, почему-то вспомнив Мэри: как она сидела на моем диване в белой блузке и синих джинсах, говоря, что не хочет больше видеть Роберта Оливера. Горе бывает разное, и обстоятельства разные — мать в свои последние минуты ни на миг не забывала меня.

Мы еще немного прошлись по Дак-лейн, а потом отец, замедлив шаги и зашаркав ногами, показал, что с него довольно, и мы, уже совсем медленно, повернули к дому. Я отметил, что район по-прежнему тихий, хоть город и разрастается к западу, а он ответил, что благодарит за это реку, не подпускающую к ним новостройки. Сама тишина улиц встревожила меня: кто здесь составит отцу компанию, если мы за всю прогулку не повстречали никого из соседей? Отец кивнул, будто тишина вокруг его только радовала. Я остановился на дорожке перед домом, чтобы сказать то, о чем подумал еще на кладбище, но не смог выговорить, — не тоска по матери, другой призрак тревожил меня даже там.

— Отец? Я не уверен, что поступаю правильно. Тот пациент, о котором я рассказывал…

Он сразу понял:

— Ты о том, что расспрашиваешь его близких?

Я оперся ладонью на ствол туи. Я с детства помнил его мягкую шероховатость, твердость древесины под ворсистой корой.

— Да. Он дал мне словесное согласие, и все же…

— Это потому, что он не знает, чем ты занимаешься, или ты не уверен, что тобой движет?

Как всегда, когда я обращался к нему с чем-то важным, он ошеломил меня своей проницательностью.

— Пожалуй, и то, и другое.

— Разберись сначала в своих мотивах, тогда все встанет на свое место.

— Разберусь. Спасибо.