Похищение лебедя

Я миновал место, где Дилан Томас, можно сказать, умер в канаве — по крайней мере там его нашли, прежде чем увезти в больницу, из которой он уже не вернулся — и ряд домов, в которых Генри Джеймс разворачивалось действие романа «Вашингтон-сквер». Об этом напомнил мне утром отец, достав томик с полки в кабинете и глядя на меня сквозь свои слишком слабые очки: «Ты еще находишь время читать, Эндрю?» Героиня книги жила в доме, выходящем прямо на площадь, и, отвергнув наконец жадного до денег поклонника, занялась своей вышивкой. «Навсегда», — вслух прочел отец.

Опять же конец девятнадцатого века; я задумался о Роберте и его таинственной леди в платье с пышной юбкой, с крошечными пуговками — с глазами, такими живыми, какой не бывает краска. В то утро нагретая летним солнцем Вашингтон-сквер была тиха, люди беседовали на скамейках так же, как люди прошлого поколения, как я беседовал когда-то с той женщиной, на которой думал жениться, а время проходило и исчезало, и мы исчезли вместе с ним. И утешительно было видеть, что город и без нас продолжает жить.

Я съел сандвич в уличном кафе, потом вошел в подземку на Кристофер-стрит и доехал до Семьдесят девятой Западной улицы, где пересел на автобус. Центральный парк пышно зеленел, народ катался на роликах и велосипедах, «бегуны трусцой» с трудом спасались от смерти под колесами. Настоящая суббота, Нью-Йорк чистой воды, я не видел его таким много лет. Мне яснее прежнего вспомнился собственный нью-йоркский мир, сосредоточенный вокруг Колумбийского университета, где я учился и жил в общежитии. Нью-Йорк для меня означал юность, так же как для Роберта и Кейт. Я вышел из автобуса и пешком прошел пару кварталов до музея Метрополитен. Ступеней не видно было за посетителями, рассевшимися на них, как стая птиц. Люди фотографировали друг друга, вспархивали, чтобы купить хот-дог, поджидали такси или друзей или просто давали отдых усталым ногам. Я пробрался между ними и вошел.

И вспомнил, что не бывал здесь больше десяти лет. Как я допустил, чтобы столько времени пролегло между мною и его чудесными дверями, гулким вестибюлем со свежими цветами в урнах, с потоком людей, с разверзшимся с краю входом в Древний Египет? Несколько лет спустя моя жена одна побывала в музее и рассказала мне, что под главной лестницей открыли новый отдел. Она завернула туда, устав от блужданий, и обнаружила выставку Византийского Египта. В маленьком зале могло поместиться не больше трех человек; войдя, она оказалась одна среди нескольких старинных превосходно освещенных предметов. И, рассказывала она мне, у нее к глазам подступили слезы, потому что при виде их она почувствовала свою связь с другими людьми. («Но ведь ты была там одна», — сказал я. Она ответила: «Да, наедине с вещами, которые кто-то сделал».)

Я знал заранее, что проведу здесь весь день, даже если на Роберта уйдет всего пять минут. Мне уже вспоминались полузабытые сокровища: колониальная мебель, испанские балконы, рисунки эпохи барокко, большой томный Гоген, который мне особенно нравился. Не стоило приходить сюда в субботу, когда народу больше всего: удастся ли рассматривать полотна вблизи? С другой стороны, Роберт увидел свою леди в толпе, так что, пожалуй, вполне уместно и мне влиться в толпу. Прицепив к клапану нагрудного кармана цветной музейный номерок и повесив куртку на локоть, я поднялся по парадной лестнице.

Я забыл спросить, осталась ли коллекция Дега на прежнем месте или ее переместили с тех пор, с 80-х годов, когда Роберт увлекся его балеринами. Это было не так уж важно: всегда можно вернуться к справочному бюро, но я, пожалуй, обойдусь без справок. Импрессионистов я нашел на прежнем месте и задержался, очарованный их зелеными просторами. Толпа здесь была еще плотнее, но передо мной внезапно открылись видения садов, аллей, тихих вод и кораблей, величественные скалы Моне. Какая жалость, что эти вещи стали каноном, мотивом, который напевает каждый из нас. Но всякий раз, как я подступал ближе к одному из полотен, старый мотив смолкал, смытый чем-то огромным: цветом, граничащим с музыкой, густыми мазками, подлинно доносившими запахи пастбищ и моря. Мне вспомнились стопки книг, найденные Кейт у чердачной койки Роберта, книг, которые вдохновили его на огромный труд, роспись стен и потолка. Для него, современного художника, эти работы были не мертвыми, а свежими как ветер, даже на глянцевых книжных репродукциях. Конечно, сам он придерживался академических традиций, но, глядя на прославленные полотна на бесчисленных выставках и репродукциях, по сей день ощущал в них революционный прорыв.