Похищение лебедя

— Она была бы розовой, если бы все вокруг не было красно-белым, — наугад предположила я.

— Верно. — И он назвал краску, которую взял бы для этой розы: марку, цвет, сколько белил добавил бы.

Мы заказали лазанью, и он с аппетитом съел свою, пока я ковырялась в тарелке, стесняясь выказать голод, и спросил:

— Расскажи что-нибудь еще о себе.

— Ты и так знаешь обо мне больше, чем я о тебе, — пожаловалась я. — И все равно, рассказывать нечего — я работаю, делаю все, что могу, для десятков учеников разного возраста, возвращаюсь домой и пишу. У меня нет… семьи, и, пожалуй, я не слишком об этом жалею. Вот и все. Очень скучная история.

Он отпил красного вина, которое заказал для обоих; я к своему почти не прикасалась.

— Не скучная. Писать — твое призвание. Это — все.

— Твоя очередь, — сказала я и заставила себя заняться лазаньей.

Он расслабился, отложил вилку, откинулся на стуле, закатывая спустившийся рукав. На его коже мерещилось легкое тиснение, как на хорошей, чуть поношенной кожаной вещи. Глаза и волосы при этом освещении казались одного цвета, и в них было что то живое и диковатое.

— Ну, я тоже очень скучный, — сказал он, — только жизнь, надо полагать, не такая упорядоченная. Живу в маленьком городке, из которого иногда сбегаю, но на самом деле люблю. Веду бесконечные студийные курсы для бездарных или малоодаренных студентов. Они мне нравятся, а им нравится мой курс. Иногда где-нибудь выставляюсь. Мне нравится, что я больше не нью-йоркский художник, хоть я и скучаю по Нью-Йорку.

Я не возразила, что его «где-нибудь» складывается в весьма успешную карьеру.

— Когда ты жил в Нью-Йорке?

— Учился, и потом.

Конечно же, он был мятежником в одной из тех нью-йоркских школ, где отвергли мой портфолио.

— Я провел там в общей сложности восемь лет. Работы хватало. Но Кейт, моей жене, в большом городе было неуютно, вот мы и переехали. Я не жалею. Ей и детям в Гринхилле хорошо, — бесхитростно добавил он.

Я словно с дерева упала. Хотелось бы мне, чтобы кто-то в далеком ресторане так буднично и любовно говорил обо мне и моих детях, которых я не хотела.

— Как ты выбираешь время для своей работы? — Я решила, что лучше сменить тему.

— Меньше сплю — иногда. То есть мне иногда не так уж нужен сон.

— Как Пикассо, — вставила я, улыбкой показывая, что шучу.

— Именно как Пикассо, — улыбаясь, согласился он. — У меня есть домашняя студия, поэтому мне для работы стоит только подняться наверх и не приходится возвращаться в школу и возиться, отпирая двери.

Я представила, как он шарит по карманам в поисках ключей.

Он допил вино и налил еще, но, как я заметила, умеренно: должно быть, собирался еще вести машину и не хотел рисковать. При нашей итальянской гавани мотеля не было.

— Вообще-то, — закончил он, — мы пару лет как уехали из колледжа — у нас дом попросторнее. Это тоже к лучшему, хотя теперь я на занятия добираюсь двадцать минут на машине, а не четыре пешком.

— Жаль, — я доела лазанью, чтобы не жалеть потом, что осталась голодной — заодно со всем, о чем еще придется жалеть. Мне еще предстояло дочитать об Исааке Ньютоне, а книга оказалась интереснее, чем я ждала.

Роберт заказал десерт, и мы поговорили о наших любимых художниках. Я призналась в любви к Матиссу и вслух поразмыслила, какими бы вышли из-под его кисти наш шаткий столик, занавески и розы. Роберт посмеялся и не признался, что сам более склонен к академизму, хотя и интересуется импрессионистами, — счел это очевидным или вспомнил критические статьи и решил их не подтверждать. Его слава росла, он уже расплатился со своими наставниками и однокурсниками-концептуалистами за их насмешки. Все это я, слушая его, читала между строк. Еще мы поговорили о книгах: он, к моему удивлению, любил поэзию и цитировал Йейтса и Одена, которых я немного читала в школе, и Чеслава Милоша, чей сборник я однажды пролистала, после того, как заметила его на столе у Роберта. Романов он не любил, и я пригрозила послать ему длинный викторианский роман, как бомбу, в посылке. «Лунный камень» или «Миддлмарч». Он засмеялся и поклялся его не читать.

— Но тебе должна нравиться литература девятнадцатого века, — добавила я. — По крайней мере французы, раз ты любишь импрессионистов.

— Я не говорил, что люблю импрессионистов, — поправил он. — Я сказал, что делаю то, что делаю. По собственным соображениям. Иногда получается похоже на импрессионистов.

Он и этого не говорил, но я не стала его поправлять.

Помню, он еще рассказал, как едва не погиб в авиакатастрофе.

— Я летел в Нью-Йорк из Гринхилла, я тогда вел курс в вашем колледже, в Барнетте. И что-то случилось с одним из двигателей, так что пилот по интеркому объявил, что возможна вынужденная посадка, хотя мы уже подлетали к Ла Гуардиа. Моя соседка очень испугалась. Это была женщина средних лет, самая обыкновенная. До того она рассказывала мне о работе своего мужа или о чем-то таком. Когда самолет резко пошел на снижение и замигали предупреждения «пристегнуть ремни», она вцепилась в меня, обхватила за шею.

Он скатывал салфетку в толстую трубку.