Похищение лебедя

Когда я вернулась домой, на столике увидела остатки завтрака Роберта, а записка исчезла. Он позвонил мне, сказал, что ему придется задержаться для встречи со студентами и что он пообедает в колледже. Я спустилась в столовую. Он никогда не обедал там со мной. На следующую ночь и ночь спустя я слышала сквозь сон, как скрипит чердачная лестница. Иногда, переворачиваясь на другой бок, я обнаруживала его рядом с собой. Иногда просыпалась поздно, и его уже не было. Я ждала ребенка и его, хотя за ребенка тревожилась сильнее. Наконец я стала бояться, что начнутся роды, а я не смогу найти Роберта. Я молилась, чтобы он в это время оказался на чердаке, рисовал или спал, и тогда я могла бы подойти к лестнице и позвать его снизу. Однажды днем, когда я вернулась с прогулки, чувствуя себя так, словно прошла двадцать миль, мне опять позвонили с факультета. «Извините, что беспокоим, но не видели ли вы Роберта?» Я обещала найти его. Стала подсчитывать, и мне показалось, что он не спал уже несколько дней, во всяком случае в нашей постели, и дома почти не бывал.

Я, слыша иногда скрип лестницы, думала, что он пишет без передышки, торопясь, может быть, закончить сверхурочную работу к рождению ребенка. Я еще раз одолела лестницу и на чердаке увидела, что он растянулся на спине, медленно и глубоко дышит, даже похрапывает. Было четыре часа дня, но я заподозрила, что он еще не вставал. Он что, не знает, что его ждут студенты, что ему надо кормить жену с огромным животом? Я в приступе ярости шагнула к дивану, чтобы встряхнуть его, и остановилась. Мольберт был повернут к большому верхнему окну, и я краем глаза увидела его и разбросанные по полу наброски.

Я сразу узнала ее, будто встретила на улице после недолгого расставания. Она улыбалась мне, чуть изогнув вниз уголки губ, смотрела сияющими глазами, знакомыми мне по наброску, который я за месяц до того вытащила из кармана Роберта на стоянке. Это был поясной портрет в одежде. Теперь я видела, как привлекательна и ее фигура, стройная, сильная, полная, плечи чуть шире, чем ожидаешь, гибкая шея. Вблизи мазки расплывались, видна была неровность поверхности, и все же создавалось впечатление реальной объемной формы, — импрессионизм или нечто на грани импрессионизма. На ней было бежевое платье с оборками, отделанными темно-красной тесьмой, сужающимися к талии, подчеркивая грудь, — одежда иной эпохи, студийный костюм, и волосы были уложены в высокую прическу, об витую красной лентой, — мой любимый краплак, я точно знала, какой тюбик он использовал для этих деталей. На броски на полу были этюдами к тому же портрету, и я с первого взгляда поняла, что это лучшее из всего, до сих пор Робертом написанного. Портрет был изящен и в то же время полон сдержанной силы. Я редко видела, чтобы так точно было схвачено выражение лица, — она готова шевельнуться, негромко рассмеяться, потупиться под моим пристальным взглядом. Я в ярости обернулась к дивану, не знаю, рассердила ли меня женщина на холсте, или неподражаемый талант Роберта, или то, что он спит, когда ему звонят с работы, где он должен был бы зарабатывать на йогурты и пеленки, я сама в тот миг не могла бы сказать. Я встряхнула его. И сразу вспомнила, как он предупреждал меня никогда так не будить его, он сказал, что пугается, потому что слышал однажды невыдуманную историю, как кто-то сошел с ума оттого, что его встряхнули во сне. Мне тогда было все равно. Я грубо трясла его, ненавидела его широкие плечи, его безразличие, мир, в котором он спал, мечтал, писал… И восхищался другими женщинами, с тонкими талиями? И зачем я вышла замуж за такого расхлябанного эгоистичного типа? Мне впервые пришло в голову, что я сама виновата, сама ошиблась в выборе.

Роберт шевельнулся и пробормотал:

— Что?

— А как ты думаешь, «что»? — вспыхнула я. — Без малого половина четвертого. Ты пропустил утренние классы. Опять.

Я с облегчением увидела, что он поражен.

— Ох, дерьмо! — пробормотал он, садясь с заметным усилием. — Сколько, ты сказала, времени?

— Половина четвертого, — сухо ответила я. — Тебе нужна эта работа или мы будем растить ребенка в нищете? Решай сам.

— Ой, брось! — Он медленно стягивал с себя старые одеяла, словно каждое весило по пятьдесят фунтов. — Только не надо проповедей.

— Я тебе проповедей не читаю, — огрызнулась я, — но не знаю, что ты услышишь, когда позвонишь на кафедру.

Он бросил на меня злой взгляд, потер затылок, ероша волосы, но промолчал, и я почувствовала, как к горлу у меня подступает комок. Как бы мне не остаться одной, а может, я уже одна… Он поднялся, надел ботинки и сбежал по лестнице, а я осторожно потащилась следом, жалкая, неуклюжая, неуверенная в себе. Мне хотелось догнать его, поцеловать в кудрявый затылок, ухватиться за плечо, чтобы не упасть, наорать на него и вцепиться ему в спину ногтями. На миг я даже ощутила давно угасшее физическое желание, ощутила свои разбухшие груди и живот. Но он далеко обогнал меня, я уже слышала, как он торопливо проходит в кухню. Когда я вошла, он говорил по телефону.