Похищение лебедя

Поэтому, когда Джон в то утро позвонил мне с просьбой об услуге, я, разумеется, согласился. Его рассказ о Роберте Оливере меня заинтересовал, но не меньше меня интересовал ленч и возможность размять ноги, стряхнуть утреннюю вялость. Никто из нас не знает своей судьбы, не так ли? Так выразился бы мой отец в своем кабинете в Коннектикуте. А к концу рабочего дня, когда закончилось совещание, град сменился легкой моросью, белки носились по задней стене двора и прыгали по вазонам, я почти не вспоминал о его звонке.

Позже, после быстрой прогулки от работы до дома, отряхнув плащ в прихожей — я был еще неженат, и никто не встречал меня в дверях, а в ногах кровати не лежала сладко пахнущая блузка, сброшенная после рабочего дня, — раскрыв для просушки мокрый зонтик, я вымыл руки, сделал себе сандвич с форелью и поднялся в студию, чтобы взяться за кисть. И вот тогда, держа в пальцах тонкую гладкую палочку, я вспомнил о будущем пациенте, о художнике, сменившем кисть на нож. Я поставил свою любимую музыку, скрипичную сонату до-мажор Франка, и тут же совершенно забыл о нем. День выдался долгим и казался пустоватым, пока я не начал заполнять его красками. Но коль скоро мы живы, неизменно наступает следующий день, а на следующий день я встретился с Робертом Оливером.

Глава 3 МАРЛОУ

Он стоял у окна своей новой комнаты, опустив руки, и смотрел наружу. Обернулся, когда я вошел. Мой новый пациент был на пару дюймов выше шести футов, мощного сложения и смотрел чуть исподлобья, набычившись. В его руках и плечах чувствовалась с трудом сдерживаемая сила, выражение лица угрюмое и самоуверенное. На загорелой коже морщины, волосы темные, очень густые, тронутые сединой, волнами лежали на голове, и с одной стороны были чуть пышнее, чем с другой, словно он часто ерошил их. Персонал уже сообщил мне, что он отказался сменить одежду: на нем были мешковатые штаны из оливкового вельвета, желтая хлопчатобумажная рубаха, вельветовая куртка с заплатами на локтях и тяжелые коричневые кожаные ботинки.

Одежду Роберта покрывали пятна масляной краски: ализарина, лазури, желтой охры — яркие мазки на фоне нарочитой грубости одежды. Краска была и под ногтями. Стоял он беспокойно, переминаясь с ноги на ногу, временами скрещивая руки, от чего заметнее становились заплаты на локтях. Две разные женщины говорили мне, что Роберт был самым привлекательным из всех знакомых им мужчин — заставляя гадать, что непонятое мною видел в нем женский глаз. На подоконнике за его спиной лежала пачка ветхих на вид бумаг; я решил, что это те старые письма, о которых говорил Джон Гарсиа. Когда я вошел к нему, Роберт взглянул на меня в упор — то был не последний раз, когда мне почудилось, будто мы с ним стоим на ринге, — и я увидел его глаза, яркие, выразительные, густого золотисто-зеленого цвета, сильно воспаленные. Потом лицо исказилось гримасой гнева, и он отвернулся.

Я представился и протянул ему руку.

— Как вы себя чувствуете, мистер Оливер?

Немного помедлив, он твердо ответил на рукопожатие, но промолчал, казалось, соскальзывая в мрачную апатию, сложил руки и привалился к подоконнику.

— Добро пожаловать в Голденгрув. Я рад случаю познакомиться с вами.

Он смотрел мне в глаза, но не отвечал.

Я сел в стоявшее в углу кресло и несколько минут наблюдал за ним, прежде чем снова заговорить:

— Я только что прочел ваше досье, полученное от доктора Гарсиа. Как я понял, на прошлой неделе вам выпал очень трудный день, что и привело вас сюда.

Тут он странно улыбнулся и впервые заговорил.

— Да, — сказал он, — у меня был трудный день.

Первая цель была достигнута: он говорил. Я постарался не выказать ни радости, ни удивления.

— Вы помните, что произошло?

Он по-прежнему смотрел прямо на меня, но на его лице не отражалось никаких чувств. Странное лицо, балансирующее между грубостью и изяществом, выразительно слепленное, с длинным и в то же время широким носом.

— Немного…

— Вы не хотели бы рассказать мне об этом? Я здесь, чтобы помочь вам, в первую очередь — выслушав.

Он не ответил.

Я повторил:

— Вы не хотите немного рассказать мне об этом? — Он все молчал, и я испытал другой подход: — Вам известно, что о вашей попытке писали газеты? Я сам тогда пропустил сообщение, но кто-то дал мне вырезку. Вы попали на четвертую страницу.

Он отвел взгляд.

Я настаивал:

— Заголовок: «Художник нападает на картину в Национальной галерее» или что-то в этом роде.

Он рассмеялся на удивление приятным смехом.

— Это довольно точно. Но я ее не тронул.

— Вам помешал охранник, не так ли?

Он кивнул.

— А вы сопротивлялись. Вы рассердились, что вас оттащили от картины?

На его лице появилось новое выражение: он угрюмо закусил уголки губ.

— Да.

— На картине, кажется, изображена женщина? О чем вы думали, когда бросились на нее? — спросил я, рассчитывая на внезапность вопроса. — Какое чувство толкнуло вас на этот поступок?