Похищение лебедя

Его отклик оказался для меня столь же неожиданным. Он встряхнулся, словно стараясь сбросить действие мягких седативных средств, на которых его держали, и расправил плечи. В тот момент он выглядел еще более грозным, и я понял, что в ярости он способен внушать страх.

— Я это сделал ради нее.

— Ради той женщины? Вам хотелось ее защитить?

Он молчал.

Я попробовал заново.

— Вам казалось, что она в каком-то смысле желает нападения?

Он опустил глаза и вздохнул так, словно даже дыхание причиняло ему боль.

— Нет. Вы не понимаете. Я не нападал на нее. Я сделал это ради женщины, которую люблю.

— Для другой? Для вашей жены?

— Думайте, что хотите.

Я твердо удерживал его взгляд.

— Вы чувствовали, что делаете это ради вашей жены? Бывшей жены?

— Можете поговорить с ней, — безразлично произнес он. — Можете поговорить даже с Мэри, если вам охота. И можете посмотреть картины. Мне все равно. Говорите, с кем хотите.

— Кто эта Мэри? — Его бывшую жену звали иначе. Я выждал немного, однако он молчал. — А картины, о которых вы упомянули — ее портреты? Или вы говорите о холстах в Национальной галерее?

Он стоял передо мной, погрузившись в молчание, уставившись куда-то поверх моей головы.

Я ждал, когда мне нужно, я терпелив, как утес. Через три-четыре минуты я мирно заметил:

— Вы знаете, я тоже художник.

Конечно, я не часто говорю о себе, тем более на первом приеме, но мне казалось, что стоит немного рискнуть.

Он метнул на меня взгляд — заинтересованный или презрительный — и улегся на кровать, в ботинках на покрывало, вытянувшись во весь рост, заложив руки за голову и глядя вверх, словно над ним было небо.

— Я уверен, что лишь очень серьезная причина могла принудить вас набросится на картину.

Я опять рисковал, но считал, что это оправданно.

Он закрыл глаза и отвернулся от меня, будто собирался вздремнуть. Я ждал. Заметив, что он не собирается больше разговаривать, я поднялся.

— Мистер Оливер, если я вам понадоблюсь, я всегда здесь. И вы здесь для того, чтобы мы могли помочь вам снова стать здоровым. Пожалуйста, не стесняйтесь меня вызывать. Я вскоре снова вас навещу. Вы можете пригласить меня, даже если вам просто станет одиноко — и не нужно больше ничего говорить, пока не будете готовы.

Мог ли я знать, как точно он поймает меня на слове? Придя на следующий день, я услышал от сиделки, что он все утро не разговаривал, хотя съел завтрак и выглядел спокойным. Его молчание не ограничивалось сиделками: со мной он тоже не говорил — ни в тот день, ни на следующий, ни в ближайшие одиннадцать месяцев. За все это время бывшая жена ни разу не навестила его, к нему вообще никто не приходил. Он проявлял множество поведенческих и физических симптомов клинической депрессии, перемежавшейся периодами безмолвного возбуждения и, возможно, тревоги. Фактически за все время, которое провел у меня Роберт, я ни разу всерьез не задумывался о его выписке: отчасти потому, что он мог представлять опасность для себя и других, а отчасти из-за собственного чувства, усиливавшегося постепенно и не сразу распознанного; я уже признавался, что у меня есть причина считать эту историю личным делом. В те первые недели я начал давать ему несколько новых транквилизаторов, так как из предыстории болезни понял, что он не переносит лития, и продолжал курс прописанных Джоном антидепрессантов.

В записях его прежнего психиатра, переданных мне Джоном Гарсиа, были описаны достаточно серьезные перепады настроения и курс лития — по-видимому, Роберт отказался от лекарств после нескольких месяцев лечения, заявив, что чувствует упадок сил. В то же время, судя по отчету, в те годы пациент оставался вполне дееспособным: много лет удерживался на преподавательской работе в маленьком колледже, занимался живописью и пытался поддерживать отношения с родными и коллегами. Я позвонил его прежнему психиатру, но тот был занят и мало что мне рассказал, признался только, что в какой-то момент обнаружил у Роберта Оливера отсутствие мотивации к лечению. Оливер посещал психиатра главным образом по настоянию жены и прекратил посещения еще до их развода, случившегося более года назад. Он не проходил курса психотерапии и никогда прежде не госпитализировался. Врач не знал даже, что его пациент больше не живет в Гринхилле.

Роберт принимал лекарства без возражений с той же покорностью, с какой ел, — необычный признак сотрудничества в пациенте, столь упрямо соблюдавшем обет молчания. Он съедал все, что давали, явно не интересуясь едой, и держал себя в строгой опрятности несмотря на депрессию (хотя по-прежнему отказывался от больничного костюма, вынуждая сотрудников время от времени стирать его поношенную, в пятнах краски одежду). Он никак не взаимодействовал с другими пациентами, но совершал предписанные ему прогулки по зданию и на улице, а иногда си дел на большой веранде, выбирая кресло в освещенном солнцем углу.