Похищение Муссолини

«А ведь я все еще обладаю силой воздействия на него, – самолюбиво размышлял дуче. – Шок, вызванный страхом перед рукой, лежащей на расстегнутой кобуре, постепенно проходил, и к Муссолини возвращалась способность осмысливать все происходящее более раскованно. – Он ведь и в самом деле намеревался пристрелить меня. Вместе с духом дьявола в этого карабинера вселился и дух Герострата. Убить Муссолини – значит обессмертить себя. Еще бы: убить Муссолини!.. К счастью, я не потерял способности усмирять этих червей».

«К Наполеону тоже подсылали убийц, – вдруг вспомнилось Муссолини. – Сколько их было! – все еще не сводил глаз с капитана. – И что же? Ни один из них так и не решился нажать на спусковой крючок пистолета. Понимали, сколь прокляты будут потомками. Прокляты и презираемы!»

– Господин Муссолини.

«А может, и не понимали, – не отреагировал дуче. – На них гипнотически воздействовала сила личности императора. Вот именно: императора».

– У вас в запасе пятнадцать минут, – начальственно предупредил его Ринченци, заявляя о своих обязанностях.

Муссолини посмотрел на него с нескрываемым сожалением. Он, эта мразь в офицерском мундире, смеет указывать ему. Дуче смерил Ринченци откровенно презрительным взглядом и отвернулся.

«Наполеон Бонапарт! – вновь осенило его. – Господи, да ведь все это уже было! Почти так же. Поражение. Завистники. Предатели. Арест. Ссылка на остров».

27

Если несколькими минутами раньше Муссолини упомянул Наполеона совершенно случайно, то теперь обратился к его имени с тем же благоговением, с каким истинный христианин в самые трудные минуты своей жизни обращается к образу Христа.

Наполеон Бонапарт… Как ему раньше не пришло в голову? Он должен был обратиться к личности, духу этого гордого корсиканца значительно раньше. Еще в день ареста. Или по крайней мере находясь на Санта-Маддалене, всего в нескольких милях от родины Наполеона. Вот кто придал бы ему силы духа. Вот чей крест он должен подхватить сейчас, чтобы нести на Голгофу народного героя Италии, его мученика.

Нет, подумать только: какая изысканная историческая параллель! Как одинаково – по-житейски жестоко и в то же время, с точки зрения Вечности, величественно – повторяется история в судьбах великих людей!

Конечно, его, Бенито, враги, – теперь уже дуче взглянул на отступившего на несколько шагов капитана с почти отцовской жалостью, – пока что торжествуют. Еще бы: великий дуче повержен! Только не пора ли им вспомнить о поверженном Наполеоне времен его ссылки на Эльбу?

Странно, как это Бадольо не пришла в голову мысль сослать его на тот же остров, что и Наполеона? Побоялся исторических аналогий? А ведь была кратковременная остановка на каком-то островке Тосканского архипелага неподалеку от Эльбы. Аналогий они пугаются, предатели! Но он еще вернется в Рим, и тогда…

Они должны помнить: ссылка на Эльбу закончилась триумфальным шествием Наполеона на Париж. И еще были сто дней. Правда, они закончились шестью годами Святой Елены. Но это наступило потом. Сначала все же мир стал свидетелем беспримерного, потрясшего всю Европу, марша на Париж. И ста императорских дней.

Над соседней, укутанной легким туманом, вершиной прошлось звено военных самолетов. По очертаниям Муссолини определил, что это штурмовики.

Миновав вершину, они начали сворачивать в сторону Абруццо и при этом снижаться, направляя машины на исполосованный террасами склон какой-то небольшой, по-верблюжьи двугорбой, горы. Пилоты вели свои машины медленно и торжественно, словно совершали ритуальное самоубийство.

Но не совершили. Не хватило мужества. Как несколько минут назад не хватило такого же мужества ему самому. Мужества достойно избавить себя от позора арестанта.

Дойдя почти до склона, летчики резко подняли машины и повели их с натужно ревущими моторами ввысь, к небесам, к жизни – какой бы горькой и несуразной она им ни казалась.

«К жизни – какой бы горькой и несуразной она ни казалась», – повторил про себя Муссолини. – Этот девиз и стал последним оправданием его малодушия.

28

В офицерском отеле возле аэродрома в Рангсдорфе Штубера встретил дежурный офицер и сразу же направил в небольшой, отделенный от общего, банкетный зал, где уже находились двенадцать офицеров, в основном эсэсовцев, и один человек в штатском, но тоже с заметной офицерской выправкой. Двоих из них – Хетля и Ланцирга – он знал. Когда-то в составе диверсионной группы их вместе забрасывали в партизанский район в горах Боснии.

Встретили они Штубера объятиями, хотя и не забыли представиться под своими давнишними кличками: Корсар (Хетль начинал карьеру морским офицером и в диверсионный отряд попал, говорят, по протекции кого-то из приближенных адмирала Канариса) и Мулла. «Муллой» Ланцирга окрестили после того, как в одном из хорватских городков, гарнизон которого трое суток осаждали партизаны, он взобрался с пулеметом на минарет и просидел там до прихода карательного батальона, не произведя ни единого выстрела, ибо для его пулемета партизаны так и остались недосягаемыми.