Похищенные

Вероника берет листок, который ей протягивает Фрэнк. Он трепещет, как раненая птица, в ее трясущихся руках.

– Мне нравится жить на ферме Фрэнка, – читает она высоким и ясным голосом. – Это чудесное место. Правда, мне не нравится, когда нас раздевают догола и наказывают…

– Ага! – грохочет Фрэнк, так что мы едва не подпрыгиваем. – Ты рассказала им наш секрет!

Ее глаза широко распахиваются. Я знаю, о чем она думает, потому что именно об этом думают все те из нас, кто ходил в школу. Фрэнк велел нам рассказать миру, какое чудо его ферма. Я помню это, потому что в тот день, когда он сообщил нам, что мы пойдем в школу проповедовать Евангелие, я подумала: «Вот для чего меня создал Бог».

«Вот почему мне дали имя Евангелина».

Я хочу что-то сказать, потому что тут явно какая-то ошибка. Я знаю, что нельзя говорить вне очереди, что такая дерзость дорого мне обойдется, но Фрэнку нужно напомнить, что Вероника просто делала то, о чем он нас просил. Но прежде чем я успеваю произнести хоть слово, он хватает ее за шиворот. Не за шиворот длинного платья, а прямо за шею.

Мы хором ахаем.

Фрэнк быстрый. Он тащит ее к двери.

– Следуйте за мной, дети мои! – ревет он. – Смотрите, какая судьба ожидает тех, кто выступает против своего Отца. Станьте свидетелями того, как я делюсь с ней благодатью и смываю ее грехи.

Мы все замираем. Мы шептались об этом в темноте нашего общежития. Лучше всего немного побороться, чтобы все выглядело по-настоящему, а потом притвориться мертвым, потому что Фрэнк будет тебя держать, пока ты не перестанешь двигаться.

Помнит ли об этом Вероника? Она моя Сестра и мой лучший друг. Это ей я первой отдала кусочек шоколадного батончика, это она тайком принесла мне мед, когда у меня болело горло.

– Все будет хорошо, Евангелина, – сказала она мне в тот день, когда Фрэнк чуть не застал нас за игрой, когда мы должны были собирать чертополох.

– Все будет хорошо, Вероника, – сразу же повторила я.

Я не могу допустить, чтобы наши мечты не сбылись.

Я бросаюсь к Фрэнку, пытаясь поймать ее взгляд, каким-то образом подать ей сигнал, чтобы она вспомнила, что делать: притвориться мертвой, чтобы Фрэнк не убил ее, но мне всего одиннадцать, и я очень маленького роста. Я не могу до нее добраться. Он волочет ее прочь из церкви к центру нашего комплекса.

Осенний день, воздух холодный. Я отстаю от остальных, изо всех сил пытаюсь прорваться, но опаздываю, потому что они уже стоят у корыта.

Фрэнк держит Веронику за шею, как новорожденного котенка. Наши глаза встречаются. Ее – размером с яйцо. Кажется, она меня не узнает. У меня пересыхает во рту.

Он трясет ее, и она хнычет. Солнечный свет падает на его серебряные наручные часы, ослепляя меня на мгновение.

– Кому-то есть что сказать от имени этого порочного ребенка?

Я хочу говорить, но чувствую себя совсем маленькой, меньше, чем я есть, и еще более раздетой, чем в тот день, когда мне пришлось выставить свой стыд на всеобщее обозрение. Я должна говорить, но слова «Постой, мы ведь все – одно целое, не причиняй ей зла», вырываются невнятным бормотанием. Что-то холодное и влажное касается моей руки. Я смотрю вниз и вижу Медового мишку. Он еще щенок, но уже достает мне до пояса. Он сопит носом в мою ладонь, его глаза грустны.

– Вы все – участники этой благодати, – говорит Фрэнк, поворачиваясь к корыту. Я ожидаю речи, но он с такой скоростью опускает туда тело Вероники, что она с лязгом ударяется о край корыта. Я прорываюсь вперед, но не вижу под водой ни движения, ни сопротивления.

Вероника – девочка, а Фрэнк – мужчина, его руки – очень крепкие от работы на ферме. Мне не хватает воздуха, будто под водой не Вероника, а я. Она видит его, стоящего над ней и удерживающего ее? Она плачет? Льется ли вода в ее тело, холодная и густая, заполняя каждую клеточку?

Проходят секунды, за ними минуты, но мой голос не доходит до меня. Я не могу говорить, не могу пошевелиться. Мы ее семья, и мы наблюдаем, как она умирает.

Когда Фрэнк наконец вытаскивает Веронику, мы видим, что ее тело обмякло, как у тряпичной куклы. Она больше не выглядит человеком. Кровь льется из ее раны на лбу и кажется слишком яркой на фоне ее посеревшей кожи.

Матушки относят ее в больницу. Нам не разрешается задавать вопросы даже после того, как ее два часа спустя приносят в столовую и привязывают к стулу. Ее лоб перебинтован, рот открыт, глаза полуприкрыты. Матушка пытается ее накормить, но каша стекает по ее подбородку.

Я позволила Фрэнку совершить такое с моей Сестрой.

Той ночью мой мозг и сердце распахнуты слишком широко, и в них проникает мое первое осознанное сновидение.

Глава 38

Ван