Похищенный

Единственным местом, где Эмма могла найти уединение, оставалась ее спальня. Она взяла Гриббита из кроватки Риччи и улеглась на свою постель, крепко прижав мягкую игрушку к груди. Укрывшись с головой стеганым одеялом, она притихла, утомленная и растерянная, не в силах унять разыгравшееся воображение.

Что они делают с моим ребенком?

Эта мысль была хуже всего. Она не давала Эмме покоя, мотком колючей проволоки осев в животе. Линдси говорила, что уверена: с Риччи обращаются хорошо. Но ведь она обязана говорить такие вещи, не так ли? А правда заключалась в том, что никто из них не знал, кто похитил его и что они с ним сейчас делают. Она представила себе Риччи, одурманенного наркотиками. Вот он дышит громко и затрудненно, голова его безвольно откинулась назад, глаза закатились, он лежит в каком-нибудь фургоне или сарае и ждет… Чего? Или забился, дрожа, в темный уголок, подбирает с земли крошки съестного и плачет, потому что он испачкался, ему холодно и больно, и никто не удосужился сменить ему памперс. Эмма воочию представила себе, как по щекам Риччи катятся крупные, словно горошины, слезы, как он испуганно икает, не понимая, что он такого сделал, раз она бросила его. Пытаясь отогнать от себя эти ужасные видения, она сосредоточилась на том, чтобы послать ему мысленное объятие и поцелуй. Эмма снова попробовала представить сына. Кровать закачалась и уплыла, а в комнате вдруг возник Риччи. Он сидел в своей кроватке в темноте, озадаченный и растерянный, и щеки его были мокрыми от слез. Эмма ощутила прилив бешеной радости и нежности. Она крепко обняла своего маленького крепыша, а он радостно всхлипнул и прижался к ней. Она принялась гладить его по голове, испытывая слабость от признательности и благодарности, чувствуя, как он дрожит, вцепившись в нее ручонками, и как хочет, чтобы она отвела его домой. Ощущение это было настолько сильным, что она очнулась. И снова оказалась на кровати. Выяснилось, что она сжимала в объятиях не Риччи, а Гриббита, и в его широко раскрытых стеклянных глазах-пуговицах светилось страдание. Эмма тихонько заплакала, сопереживая его боли. Риччи рядом не было. Она лежала здесь, а он находился бог знает где, совсем один. Он плакал и звал ее. Что они с ним делают? Что намеревался сделать какой-то грязный извращенец, который стоял над Риччи, глядя на него сверху вниз?

От мучительной боли Эмма застонала. Она больше не могла этого выносить. Зачем? Зачем она повела своего ребенка пить кофе с Антонией? С совершенно незнакомой ей женщиной! Она оказалась такой наивной, и все из-за того, что ей отчаянно хотелось поговорить с кем-нибудь. Почему она ушла в уборную и оставила своего маленького ребенка — своего малыша! — с женщиной, которую никогда раньше не видела? Какая же она после этого мать? И как она могла позволить Риччи оказаться одному в вагоне? Почему она не присматривала за ним, как должна была? Снова и снова перед ее глазами возникал образ сына, стоящего в дверях. Она снова и снова мысленно прокручивала калейдоскоп событий: странный рывок лямочек, тягостное ощущение чего-то неправильного. Сумка находилась всего в нескольких дюймах от ее руки, и она потратила лишнюю долю секунды, нагибаясь за ней, прежде чем обернуться.

Но она не могла повернуть время вспять. Оно пришло и ушло, и в самый важный момент она предпочла своему сыну пакет с жилеткой и штанишками.

* * *

Если Эмма и спала, то воспоминаний об этом у нее не сохранилось. Минуты медленно утекали между пальцами, а она лежала в стылой тишине, чувствуя, как в животе разворачивается моток колючей проволоки. В шесть утра она перестала притворяться, что спит, и встала. Телефон так ни разу и не зазвонил. Она подняла трубку, чтобы проверить, есть ли гудок. Есть. Линдси оставила ей записку, написанную толстым черным маркером на самоклеющемся листочке, прилепленном к аппарату: «На всякий случай еще раз пишу свой номер телефона. Зайду к вам завтра. Или раньше, если будут новости».

Эмма так и не сняла джинсы и джемпер, в которых провела весь вчерашний день. Она вышла из спальни, стараясь не смотреть на маленькую детскую кроватку под окном. Приготовив себе чай, но так и не попробовав его, она села за круглый стол в гостиной. Занавески, закрывавшие балкон, были раздвинуты. Через стеклянные двери ей была видна черная громада многоквартирного здания напротив. Тусклый серый рассвет, сочившийся с неба, сглаживал его края. Отопление в доме пока не включили, и холод лишь подчеркивал и усугублял одиночество и пустоту квартиры.