Похищенный. Катриона

— Ну, что же, Катриона, — сказал я.— Вот мы и бредем ночью, точно королевичи и старухины дочки в ваших горских сказочках. Скоро мы минуем «семь долин, семь вершин и семь трясин»! — Эту присказку я столько раз от нее слышал, что запомнил наизусть.

— Только тут нет ни долин, ни вершин,— ответила она.— Хотя, правду сказать, деревья и некоторые равнины у них красивы. Но все равно лучше нашего края нет нигде.

— Хотелось бы мне повторить то же про наших земляков,— заметил я, припомнив Спротта, Сэнга, да и самого Джеймса Мора.

— Я никогда не скажу ни одного дурного слова про родные края моего друга,— произнесла она с такой горячностью, что я словно бы увидел ее лицо.

У меня перехватило дыхание, и в награду за мои усилия я чуть было не растянулся на темном льду.

— Не знаю, как по-вашему, Катриона,— сказал я, кое-как удержавшись на ногах,— но более чудесного дня у меня еще не бывало! Конечно, нехорошо так говорить, когда вам он принес столько невзгод, но для меня это лучший день в моей жизни.

— День был хорошим, потому что я видела от вас столько любви! — сказала она.

— И все-таки мне стыдно чувствовать себя таким счастливым,— продолжал я,— когда вы идете по темной дороге в глухую ночь.

— Но где бы еще хотела я быть? — воскликнула она.— Мне спокойнее всего быть там, где я с вами.

— Значит, я совсем прощен? — спросил я.

— Только и вы простите меня и больше не упоминайте об этом! — вскричала она.— В моем сердце нет к вам ничего, кроме благодарности. Но я буду честной! — вдруг добавила она.— Этой барышне я никогда не прощу!

— Вы опять про мисс Грант? — спросил я.— Но вы же сами недавно сказали, что она лучшая девица в мире.

— Ну и пусть лучшая! — ответила Катриона.— Только я ей все равно не прощу. Никогда-никогда, и больше не говорите мне про нее ни словечка!

— Право, я ничего подобного в жизни не слыхал,— сказал я.— И только диву даюсь: вы ли говорите такой детский вздор? Благородная девица, которая и вам и мне была добрым другом, которая научила нас обоих одеваться по моде и держаться в обществе, что бросается в глаза всем, кто знал нас прежде...

Но Катриона остановилась как вкопанная.

— Как хотите! — сказала она.— Либо вы будете говорить о ней, а я вернусь назад, и пусть будет, что богу угодно, либо вы окажете мне любезность и начнете другой разговор!

Я был совершенно ошеломлен. Но тут же вспомнил, что ей необходима моя помощь, что она принадлежит к слабому полу и совсем еще девочка, и что мне подобает вести себя разумно за двоих.

— Дорогое мое дитя! — сказал я.— Вы поставили меня в полный тупик, но боже сохрани, чтобы я причинил вам огорчение. Разговаривать о мисс Грант у меня нет никакого желания, и, по-моему, начали вы сами. А если я вам отвечал, то лишь для того, чтобы предостеречь вас от пристрастности. Я ненавижу даже тень несправедливости. Нет, я рад, что у вас есть благородная гордость и женская деликатность чувств. Они вам подобают. Но вы даете им излишнюю волю...

— Вы кончили? — спросила она.

— Да, кончил,— ответил я.

— Вот и хорошо! — воскликнула она, и мы пошли дальше, но в молчании.

Идти в глубокой ночной тьме, не видя ничего, кроме смутных теней, и слыша только собственные шаги, было страшновато. Сначала, полагаю, мы сердились друг на друга, но темнота, холод и тишина, которую лишь изредка нарушал петушиный крик да лай деревенских собак, очень скоро заставили нас забыть про гордость. И я знаю, что готов был ухватиться за любую достойную возможность заговорить с ней.

Перед самым рассветом пошел довольно теплый дождь и смыл лед с дороги. Я снял плащ и хотел набросить его на Катриону, а она не без раздражения сказала, чтобы я оставил его себе.

— И не подумаю! — ответил я.— Одно дело я, крепкий, некрасивый мужлан, привыкший ко всякой погоде, и совсем другое вы — нежная, красивая барышня! Радость моя, не хотите же вы, чтобы я не знал, куда глаза девать от стыда?

Она молча позволила укутать ее в плащ, и в темноте я решился задержать руку на ее плече, почти его обнимая.

— Будьте терпеливее со своим другом,— сказал я.

Мне почудилось, что она на мгновение теснее прижалась к моей груди, но, может быть, это было лишь мое воображение.

— Вы такой добрый! — сказала она.

И мы вновь пошли дальше в молчании. Но теперь все изменилось, и в моем сердце пылало счастье, словно пламя в большом очаге.

На заре дождь утих, и вместе с сырым утром мы вошли в город Делфт. По обоим берегам канала живописно располагались красные дома с крутыми крышами; служанки уже поднялись и усердно скребли и терли каменную мостовую; над сотнями кухонных труб вился дым, и я вдруг почувствовал, что настало время утолить голод.

— Катриона,— сказал я,— если не ошибаюсь, у вас есть еще шиллинг и три полупенсовика?

— Они вам нужны? — воскликнула она и протянула мне свой кошелек.— Мне только жаль, что это не пять фунтов. Но зачем они вам?