Похмелье

Меня отпустили в два часа ночи. Генку посадили на губу, якобы за нарушение Устава. Пять суток ареста без привлечения к работам. На самом деле все это было сделано для того, чтобы Генка раскололся. Конечно, проще всего дать делу судебный ход с резолюцией "дедовщина", доведение до самоубийства. И куда неприятнее признать истинные причины: несостоятельность офицеров как командиров и политработников, несостоятельность нас, взятых вместе, как людей, не говоря уже о "защитниках Родины". Но, чтобы приписать все "дедовщине", нужны факты, а их нужно добыть. Отсюда шантаж, психологическое давление, крики, мат и уйма других безобразных методов. Я вдруг увидел в миниатюре систему "следствие-суд-исполнение приговора" в эпоху Сталина, с невыносимой ясностью я вдруг понял, что, сколько бы мы ни кричали о демократии, гласности, но если в одно прекрасное утро СИСТЕМА захочет избавиться от тебя, - она это сделает, и ты даже не пикнешь - голоса не хватит. Мне стало очень страшно. Я сразу понял, вдвоем, втроем мы не защитимся. И не обезопасимся вовсе. Я объявил голодовку протеста и подал рапорт командиру и прокурору, кстати, участвующему в этом свинстве. Конечно, меня сразу затаскали по всем инстанциям и всем кабинетам. Меня умоляли, упрашивали, угрожали, шантажировали, строили ловушки. В кабинете одного высокого начальника я и не выдержал и разревелся, как дитя, но остался при своем.

Через сутки после объявления голодовки я потребовал от прокурора письменных гарантий соблюдения законности в ходе расследования. ОН НЕ МОГ ДАТЬ ЭТИХ ГАРАНТИЙ.

Командир мне сообщил, что следователи заменены, следствие закончено и дело закрыто за отсутствием состава преступлений. Я сдуровал. Я поверил ему и прекратил голодовку. Стал составлять письмо в окружную прокуратуру и прокуратуру Союза ССР. Генке осталось сидеть еще двое суток. Через сутки я узнал, что следователя не заменили и следствие идет прежним курсом. Возобновлять голодовку было глупо. Тем более что меня хотели за все привлечь к уголовной ответственности. Еще через сутки выпустили Генку, и он рассказал кое-какие подробности.

Все случившееся - прорыв огромной недоброкачественной опухоли. Молчать об этом нельзя. На гражданке мелькают лишь модные статьи о "дедовщине", причем без анализа, откуда она, что с ней делать, как избавиться от нее. Молчать дальше невозможно. Если общество не возьмется за армию, если оно так и будет стоять за забором, наступит катастрофа.

Маме, пожалуйста, как-нибудь скажите, чтобы она не думала ничего лишнего. Я жив-здоров. Все в порядке.

Очень всех вас люблю и надеюсь на вас.

Жду!!!"

Через два с половиной месяца пришло извещение из армии: умер от сердечной недостаточности. Мы тогда настояли, чтобы в Москве была проведена вторичная медицинская экспертиза. Добиться этого было очень трудно. Но добились. Диагноз был подтвержден.

Года за два-три до этого в армии покончил самоубийством мой ученик. Наделенный чувством юмора, он в письме к своей девушке, однокласснице, привел какой-то дурацкий приказ по части. Ему пригрозили трибуналом за разглашение военной тайны. Он пошутил. Они тоже вроде бы пошутили... Финал трагический.

13 лет я был секретарем партийной организации школы. Как-то зимой на совещании партийного актива секретарь райкома партии (вообще-то неплохой мужик, потом в жизни хлебнувший настоящего горя) сказал, что на днях на центральном проспекте района сосулькой убило мужчину. "Знаете ли вы, что это значит?" - обратился он к собравшимся. Я, старый дурак, мне тогда уже давно перевалило за пятьдесят, подумал, что сейчас он скажет о вдове, оставшейся с детьми без кормильца. Но услышал:

- Это означает, что наш район не выйдет не только на первое, но и на второе место в соревновании районов города. При таком происшествии о первых местах и думать не приходится.

Многое изменилось в жизни с тех пор за годы перестройки и постперестройки. Но в одном мы - верные наследники своего прошлого: в отношении к человеку, к его жизни, в обесценении ее.

II

В феврале 1991 года, вскоре после штурма телебашни в Вильнюсе, я приехал в столицу Литвы читать лекции учителям литературы. В первый же день после занятий меня повели к зданию сейма. Баррикады. Круглосуточно горящие костры. Штабеля дров. Днем и ночью молодые люди с патрульными повязками на руках. Сотни призывов, плакатов, карикатур. Целая стена в рисунках школьников на тему штурма (это видеть было тягостнее всего). Брошенные в снег у здания сейма книги Ленина, Брежнева, другая партийная литература. Наковальня с лежащим рядом молотком для желающих разбивать советские медали, значки и гора их, разбитых и просто брошенных. Наколотые на штык советские грамоты, комсомольские билеты. Кресты, поминальные свечи... Так впервые я увидел своими глазами призрак войны гражданской. Русские учителя, большинство которых голосовали на референдуме за независимость Литвы, говорили мне, что они восприняли штурм телебашни как удар ножом в спину русским, живущим в Литве.