Поход «Челюскина»

Так еще мальчиком я ушел в «покруты» к богатому помору. Владельцы парусников держали поморов в кабале. Они нанимали их на свои суда, «окручивали покрутом» — плыть на Новую Землю и даже на Грумант (Шпицберген). Были у поморов-покрученников свои песни:

«Ах, ты, хмель, ты, хмель кабацкий, Простота наша бурлацкая, С простотою хмель сдружился. Плыть на Грумант покрутился. [363] Грумант-батюшка страшон. Кругом льдами обнесен И горами обвышен…»

Моей обязанностью было готовить пищу команде, когда приходилось долго быть в море, а также печь хлебы и делать квас. Кроме того я стоял вахту.

И вот пошли в рейс. Первый раз в жизни стал я к рулю и начал управлять судном. Когда мне объяснили, как управлять судном по компасу, я был изумлен человеческой изобретательностью.

Стою на вахте. «Предтеча» идет быстро, и я удовлетворен, что мне, такому маленькому мальчишке, доверили судно. Правда, курс проложен не мной, но судно все-таки веду я: «Предтеча» пойдет по моему желанию туда, куда я поверну руль…

Помню до сих пор, как тогда это меня радовало. Я внимательно вглядывался в компас, зорко смотрел за тем, чтобы не уйти далеко в сторону. Я хотел доказать капитану, что мальчик, которого он поставил у руля, не подведет. И я доказал это.

Труднее всего было мне печь хлеб. Не раз квашня уходила у меня из кадки и заливала бороды спящим матросам, не раз плохо выпеченный хлеб приходилось тайком от команды выбрасывать за борт.

Неловко было мне раздувать самовар своим детским сапогом. Сколько раз мечтал я, придя в Сумский посад, попросить у хозяйки большой сапог, которым было бы удобно раздувать угли! Но так и не осуществил этой мечты.

Когда мы приходили в Архангельск, хозяин и матросы отправлялись в трактиры. Только мы, зуйки, не имели права сходить на берег. Мы оставались на борту парусников, пока с берега не доносились долгие икотные крики пьяных хозяев:

— «Великомученица Варвара»! Эй, на «Пресвятой богородице», подавай шлюпку!..

Поморские парусники назывались именами святых. И когда среди ночной тишины рейда я слышал крик своего хозяина, я должен был выезжать за ним на шлюпке.

Я быстро научился убирать паруса, стоять на руле, ставить корабль лицом против ветра.

Ходили мы главным образом в Норвегию за треской. Местом нашей стоянки была рыбацкая деревушка Гунингсвог.

Я пробыл тогда три лета в Норвегии, и Гунингсвог сыграл немалую роль в формировании моего характера. Я провел в Норвегии самые лучшие мальчишеские годы, близко познакомился там [364] с мальчиками-норвежцами, с их бытом. Даже много лет спустя один из этих друзей детства частенько приезжал ко мне на судно, как только узнавал, что я прибыл в Норвегию. Сейчас это уже пожилой рыбак, он имеет небольшую шхуну, на которой ходит на промысел, но наша дружба, спаянная морем, нерушима.

Часто вспоминаю я эту пору. Я мало знаю норвежский язык, при встрече с друзьями детства мы часто беседуем молча: сидим в каюте, курим и молчим.

С «Предтечи» я перешел к другому хозяину — на «Надежду».. На «Надежде» ходил не в Норвегию, а в становище Гаврилово на мурманском берегу. Я был уже настоящим матросом: управлял судном во время хода, принимал от промышленников треску, взвешивал и сортировал ее.

В 1903 году в том же становище Гаврилово поступил на работу на примитивный заводик сумского богача Шадрина; на заводике из тресковой печени вытапливалось медицинское сало.

Эта очень грязная работа была для меня интересна тем, что я впервые стал самостоятельным, ответственным за свою работу человеком. Ответственность была серьезная, так как сало, которое я вытапливал, предназначалось для лекарств. Хозяин заводика Шадрин почти никогда не бывал на своем предприятии. Он жил в Сумском посаде, а управляющий любил выпить и не интересовался делом. Заводом управлял я. Дело шло хорошо, но когда пришлось давать расчет 10 рабочим-поморам, на меня, мальчика, они насели, требуя сверх заработка одежды. Пришлось запрашивать хозяина телеграммой: «Яков говорит, что обещана ему рубашка. Дать или нет?» Хозяин мне ответил: «Ни о портках, ни о рубахах разговора не было, а хорошо служили — дай».

Я понял, что хозяин дал мне некоторые полномочия, и хорошо рассчитался с рыбаками.

Но все-таки работа эта меня не привлекала. Так же как и мать, я думал о море и только о море. Пошел опять на парусники, но проплавал недолго. Пора было поступать в мореходную школу. Парусник меня не удовлетворял больше, — парусный флот уже вымирал во всем мире, хотя у нас на Белом море он еще процветал.

Я хотел больше простора и пошел служить на пароход.

Первая моя служба была в пароходстве Игнатия Буркова на пароходе «Савватий». Капитаном был на нем Александр Рубинштейн. Это был очень строгий капитан, который донимал нас, матросов. [365]