Поход «Челюскина»

Тут мне посоветовали не прикидываться, потому что все равно, дескать, не поможет. После этого засадили в общую камеру, где я научился таким жизненно важным делам, как например делать стаканы из бутылок. Берется обыкновенная веревка, двое как бы пилят бутылку этой веревкой, причем нужно пилить по одному месту, и после некоторого времени третий капает холодной водой. Бутылка распадается на две части. Это единственно полезное, что я вынес из моего трехнедельного сидения…

Суд прошел очень быстро. Симпатичный, совершенно белый старик в долгополом черном сюртуке долго меня стыдил, и после этого я был отпущен на поруки отца.

Нужно было думать о заработке. Отец начал болеть и не работал. Работали мать и я. У моего отца был знакомый, имевший на углу Солянки малюсенькую ремонтную мастерскую. Там чинились мясорубки, примусы, кастрюльки, детские коляски. Работали мы с ним вдвоем. Я получал половину назначенной за ремонт цены. В мастерской было темно, грязно и всегда страшная копоть. Помнится, меня изводила одна гражданка, которой я чинил детскую коляску. Нужно было сделать новые спицы и новую нарезку колесных [380] втулок. Металл был плохой, резьба не держалась. И вот регулярно, через каждые несколько дней, приходила эта гражданочка с многословными жалобами на низкое качество ремонта. Много крови мне перепортила ее детская коляска. Был я в то время вечно замызганный, закопченный, но очень гладко выбритый: мы занимались точкой безопасных лезвий, и я пробовал их на себе. Даже руки до самого локтя были всегда гладко выбриты, так как на них пробовались отточенные лезвия. Мне скоро надоели эта работа и постоянная брань с заказчиками.

Однажды я прочел на улице объявление о девятимесячных курсах радиотелеграфистов. Стал посещать курсы, одновременно днем продолжая работать. Курсы помещались на Гороховской улице. В помещении было холодно. Каждый вечер выдавалось «усиленное» питание — кусок черного хлеба и чайная ложка повидла. Во время приема на слух мерзли руки; сидели мы конечно одетые.

В 1920 году кончил эти курсы. Помню, как-то придя домой, рассказал больному отцу, что сам слышал работу испанской радиостанции. Отец был очень экспансивным человеком, страшно обрадовался, возгордился и немедленно сообщил всем родственникам, что Эрнест слышал собственными ушами Испанию.

На курсах было 40 человек. Я кончил первым по скорости приема и был рекомендован на Люберецкую радиостанцию. Отправился туда на первое дежурство. Для проверки за параллельный телефон сел сам заведующий радиостанцией, весьма нелюдимый, черный, как таракан, товарищ. С ужасом я заметил, что он легко и свободно без пропусков записывает слабые сигналы. Я же не могу полностью принять ни одного слова. Помнится, это была пресса, передаваемая радиостанцией Лиона. В конце приема я сидел над чистым листом бумаги с несколькими буквами. Ни слова не говоря, заведующий ушел. Через час на стене висел приказ: «За полной непригодностью к работе на радиостанции увольняется т. Кренкель».

Тут я взмолился. Попросил разрешения хотя бы две недели попрактиковаться. Мой провал объясняли отсутствием тренировки в настоящих эксплоатационных условиях и привычкой к громкой и легко принимаемой классной работе. Мне было разрешено практиковаться две недели, но уже через неделю я мог нести и самостоятельные дежурства. Вскоре я бросил свою работу в мастерской. Продолжая работать на радиостанции, одновременно стал готовиться в радиотехники. [381]

В краю белых медведей

В 1924 году, не дотянув полгода до диплома, бросил учиться: Потянуло побродить и обязательно захотелось на море.

Второй раз уже я бросил ученье. Это потому, что по натуре я человек практики и действия. Люблю живое дело. Если оно меня увлекает, — работаю, не щадя сил. А корпеть над книгами трудно. В канцелярии я бы наверно умер со скуки, и меня бесславно похоронили бы без музыки и речей.

Собрал я немного денег и отправился самостоятельно в Ленинград, чтобы попасть на один из пароходов, работающих на заграничной линии. Прибыв туда, с печалью узнал, что ходит всего лишь два парохода и что радистов, претендующих на место, более 20 человек, притом все старые «зубры», имеющие большой стаж. Таким образом мои шансы были ничтожны.

В Москве один знакомый дал мне записку к своему ленинградскому приятелю. Тот работал машинистом на маленьком грузовом пароходе «Профсоюз», стоявшем на Неве у «Масляного Буяна». Туда я ходил спать. Я страшно гордился тем, что ночую на настоящем пароходе, и поэтому всеми ухватками старался походить на старого, испытанного морского волка. Приобрел себе тельняшку, фуражку морского образца и трубку. Ночевать на настоящем пароходе в жалкой штатской одежде казалось мне неприличным.

Каждый день я ходил в контору Балтийского бассейна в надежде, что может быть удастся найти себе место. Там я подсаживался к радистам и слушал их разговоры, куря свою трубку молчаливо, как подобает суровому моряку.