Поход на Бар-Хото

Дамдин закатил глаза в знак необозримости открывающегося перед ним поля деятельности, но кое-что всё же конкретизировал: Богдо-гэген утратит право назначать министров, будет лишь утверждать предложенные курултаем кандидатуры. Появится министерство просвещения, откроются светские школы, а в перспективе – университет. Живущие в Монголии буряты, тунгусы, киргизы получат культурную автономию.

– Между прочим, я пересмотрел мои взгляды на бурят, – сказал Дамдин. – Они – народ монгольского корня, но более европеизированные, чем мы. Можно поручить им реформу образования. Моя Цыпилма могла бы этим заняться.

Признание бурят полезным элементом общества наверняка связано было с его тоской по жене. В двухмесячной разлуке он простил ей духовную неразвитость и езду на велосипеде.

– Предусмотрено истребление псов-трупоедов, – добавил Дамдин еще один пункт в свою программу, – и создание кладбищ с национальным погребальным ритуалом.

– Каким? – заинтересовался я.

– Его еще предстоит разработать, – смутился он, и меня пронзило жалостью к нему.

– Против вас вышлют казаков, – предупредил я. – Тебя арестуют и сошлют в Сибирь – и это при хорошем раскладе. При плохом – пристрелят по дороге.

– В чем и дело, – согласился Дамдин. – В Урге расквартированы две сотни Верхнеудинского полка под командой войскового старшины Баева, в Кобдо – еще одна, есаула Комаровского. Если вы любите Монголию, помогите нам! Напишите Баеву, Комаровскому и, конечно, Серову, что наши действия не угрожают русским интересам в Халхе. Мы обязуемся соблюдать все договоры, заключенные хутухтой с вашим правительством.

Солнце у него за спиной почти коснулось горизонта, рассеянный закатный свет погружал его лицо в тень и скрадывал детали вроде родинки на переносице, но выявлял в нем главное. Я ощутил странное беспокойство, причину которого понял не сразу.

Где-то я вычитал, что наши лица асимметричны: правая и левая половины не совпадут, если наложить одну на другую, – но с возрастом, по мере угасания раздирающих нас страстей, асимметрия мало-помалу исчезает. Душа, остывая или, наоборот, раскаляясь до того градуса, когда ее разнонаправленные порывы обретают единый вектор, отпечатывается в наших чертах и делает их всё более одинаковыми по обе стороны от проведенной по середине носа вертикальной линии. Абсолютная их симметричность – или знак, что человек обрел внутреннюю гармонию, или предвестье его близкой смерти.

Что-то такое я различил в лице Дамдина. Это могло говорить и о первом, и о втором, если первое тут не вытекает из второго, – но холодок, прошедший у меня по спине, подсказал, что второе вероятнее.

25

На рассвете, вылезая по нужде из палатки, я увидел над собой истончившийся лунный обод – узкий, как поставленная на ребро половинка бочарного обруча, из каких мы в детстве мастерили луки. Следующей ночью ему предстояло совсем исчезнуть.

К обеду на неизменно безоблачном небе появились легкие белые мазки. За ними, как армия за передовыми разъездами, впервые за все недели осады стала наплывать облачная гряда, обещая ночь не только безлунную, но и беззвездную. Грозы, однако, ничто не предвещало.

Ближе к вечеру я прошелся по лагерю. Всё было как всегда, и в то же время во всём чувствовалось нарастающее напряжение. Дамдин распорядился не таить наши приготовления от осажденных, чтобы ожидание штурма измотало им нервы и спровоцировало бездумный огонь по невидимым в темноте верблюдам. Лагерь гудел, в самых будничных занятиях ощущалась демонстративная избыточность усилий, призванная вдохнуть в них соответствующий величию минуты смысл.

Перед майханом Дамдина царила та же атмосфера азартной бестолковости и воинственного угара. Одних знаменосцев тут собралось человек двадцать. Над ними, как молодой лес, поднимались палки с флажками, вымпелами, конскими хвостами на обручах. Они поднимали боевой дух до таких заоблачных вершин, откуда разговоры об осадных лестницах, порядке замещения выбывших из строя командиров, сигналах, связи и прочих низких материях виделись в лучшем случае лишними, в худшем – паникерскими.

В майхане собрались бригадные ламы. Они что-то бубнили характерным для буддийских богослужений речитативом с резким перепадом высоких и низких тонов. Их силуэты темнели на алом шелке, озаренном изнутри текучим пламенем лампад и плавающих в плошках с жиром веревочных фитилей. Слышался неритмичный стук храмовых барабанчиков-дамаров. Начинался, видимо, молебен о даровании нам победы.

Кто-то сзади положил мне руку на плечо; я обернулся и увидел Гиршовича. Вместо панамы на нем была бурятская шляпа с узкими полями, дачные сандалии сменились ичигами, но подаренная Кургановым блуза, как у Левитана, осталась та же.

– Сегодня я с ним поговорил наедине, – глазами указал он на идущего мимо Наран-Батора с двумя дергетами, выглядевшими скорее как его конвоиры, а не телохранители. – Он был со мной откровенен. Фокус с верблюдами кажется ему полной глупостью, и большинство офицеров того же мнения, но все подчинились, никто не протестует.

– И почему? – спросил я.