Поход на Бар-Хото

В ее беспощадном свете видно стало, что крепость нам не взять: не будет ни утреннего штурма, ни, следовательно, похода на Ургу. Мятежник имеет шанс победителем войти в столицу, только если летит к ней на крыльях другой победы. Экспедиционный отряд из Шара-Сумэ появится со дня на день, пора сматывать удочки.

В кармане у меня лежал электрический фонарик, перед походом купленный в американском магазине на Широкой вместе с фосфоресцирующими часами. Луч у него был тоненький, жалкий по сравнению с громадой обступившей нас тьмы, но с его помощью мы с Цаганжаповым легко отыскали нашу палатку. Я разделся, лег, последний раз взглянул на часы и провалился в сон. Шел первый час ночи, по-монгольски – час мыши.

27

Проснулся я оттого, что Цаганжапов тряс меня за плечо.

– Что? – всполошился я, решив, что подходят китайцы и дунгане из Шара-Сумэ.

– Смотрите, – указал он.

Полог был открыт, я выглянул наружу. Облака поредели, в просветах между ними высыпали звёзды. Путеводная Венера, по-монгольски Цолмон, еще стояла на склоне чуть побледневшего неба. Стены и башни Бар-Хото терялись в серой мгле, но из нее уже проступали очертания ближних сопок. Их шевелило каким-то светом, падавшим у меня из-за спины.

Я вылез из палатки. На холме за лагерем поднимался столб пламени. Накануне цырики сложили там громадную копну сухого хармыка, теперь он горел белым бенгальским огнем. Это был сигнал к началу штурма.

По моему плану, доведенному до командиров полков, дивизионов и команд, занять исходные рубежи им надлежало через час после верблюжьей атаки – если, конечно, она будет хоть сколько-нибудь успешной, – но гул просыпающегося лагеря говорил о том, что на позициях никого нет: эту ночь люди провели там же, где всегда. Все, видимо, как и я, были уверены, что штурма не будет.

Не умывшись, на бегу застегивая портупею, я бросился искать Дамдина. По лагерю в разных направлениях проезжали верховые, кучками бежали цырики с винтовками, пиками, знаменами. Никто не мог мне сказать, кто дал приказ идти на приступ.

Алый майхан был пуст, как и шатер Наран-Батора. Ни начальника штаба, ни полковых командиров нигде не было видно. Люди, лошади, двуколки пулеметной команды – всё смешалось в полнейшей неразберихе. Я начал выкрикивать имена знакомых офицеров – ни один не отозвался. Бригада на глазах возвращалась в то состояние, в каком я застал ее по приезде в Ургу. В рассветных сумерках она двумя языками обтекала отделявший нас от крепости длинный холм и, пьяно расползаясь по равнине, паля из всего, что способно стрелять, двигалась к Бар-Хото.

Среди пешей массы виднелись офицеры на конях. Они крутились в седлах, ташурами подгоняя отстающих. Я подбежал к одному из них с криком:

– Кто велел начинать штурм? Где Дамдин? Где Наран-Батор?

– Струсил. Сбежал ночью, – ответил он только на последний вопрос.

Меня обдало холодом. Значит, он нашел в себе смелость воспротивиться штурму – и поплатился за это жизнью. На груди у него висел особым образом сложенный бумажный листок, на нем по нескольким вписанным одна в другую окружностям, образуя подобие зонта, была начертана обороняющая от свинца и железа мантра Белозонтичной Тары; монголы носят ее на груди, как мы – 90-й псалом.

Выходит, если грудь у него была защищена, его убили выстрелом в спину, подумал я. В другое время и при других обстоятельствах такая мысль никогда не пришла бы мне в голову, а сейчас казалась вполне естественной.

Два года назад, в первый месяц моего пребывания в Урге, Наран-Батор объяснил мне, почему выпал из календаря очередной понедельник, на который я назначил выездные учения, – ламы изъяли этот день как несчастливый, зато дважды повторили следующее за ним число, чтобы количество дней в лунном месяце осталось неизменным. Наш генерал-солнце считал этот финт торжеством человеческого разума над кознями могущественных, но лишенных обыкновенной житейской смекалки демонических сил: так солдат обманывает чёрта, мальчик-с-пальчик – людоеда, но в конце концов смерть приходит и за ними.

– Мы сбросили с себя маразм пацифизма! На Калганском тракте всё было иначе, – услышал я голос Дамдина.

Глаза его сияли. Непрочный энтузиазм бегущих мимо цыриков знаменовал для него начало новой эры монгольской истории. Я спросил его о Наран-Баторе. Он, как от мухи, отмахнулся от моего вопроса и в упоении рванул вперед.

В бинокль я разглядел на стене высокую грузную фигуру полковника Ляна. По взмаху его руки солдаты открыли дружный огонь. Двое цыриков упали, прочие дрогнули, не пройдя под пулями и полсотни шагов. Некоторые, вспомнив мою науку, залегли и стали отстреливаться, укрывшись среди камней или за тушами убитых верблюдов, но основная масса подалась назад.

Отход еще не превратился в бегство, как вдруг в самой гуще отступающих грохнуло, плеснуло огнем. Полетели земляные комья. Это походило на разрыв ручной гранаты, но добросить ее туда с крепостной стены было не в человеческих силах. Метнуть гранату на такое расстояние способен разве что мангыс, одним плечом заслоняющий луну, другим – солнце.